Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Иван сошел с поезда и замер, оглядываясь. Больше всего ему хотелось сейчас уйти подальше от вокзала и широкой пустынной площади, грязной, заплеванной, по которой прогуливались военные патрули. Уйти-то он хотел, но прежде надо было узнать, куда двигать. Адресок Петрухиного кума лежал у него в кармане, и оставалось лишь узнать, где эта улица Кузнецкая, на которой кум обретается.

Заприметив в сторонке мальца с пачкой газет, самозабвенно ковыряющего в носу, Ванька двинул прямиком к нему.

– Слышь, парень, где у вас тут Кузнецкая улица?

Мальчонка оглядел его неспешным нахальным взглядом и молча протянул руку. Эх, по старым бы временам врезал ему по загривку, но увы. За спиной маячил патруль, да вроде еще и не «наши», а с иностранными погонами. Белочехи, значит, а эти церемониться не будут, Ванька уж в поезде наслушался. Так что, порывшись в пустом кармане, отыскал монету и сунул лиходею в грязную ладонь.

– Вона туда ступай, на проспект. Сперва Луговая будет, – размахивая руками, объяснял вымогатель, – потом Обсерваторская, а потом уж и Кузнецкая. Топай, лапоть, не заблудишься.

Ванька снова едва сдержался. Да делать нечего, потопал поскорей, куда гаденыш указал. Проспект! Поди ж ты.

Ванька в Екатеринбурге отродясь не бывал и вообще дальше Синячихи никуда не ездил, а про Екатеринбург слыхал, что город большой, красивый, с банками, каменными гостиными дворами, театром, цирком, настоящей тюрьмой и прочим в том же роде.

Петрухин кум, а точнее, Глафирин, сам был алапаевским, а служил сейчас у какого-то богатея лакеем. Может даже у банкира или у губернатора. Петруха точно не помнил, да и власть нынче менялась так часто, что и не известно, чем теперь кум занимался и кому служил, сведения о нем были устаревшие. Последнее письмо от него было получено еще весной пятнадцатого года, а с тех пор всем известно, сколько воды утекло.

Но деваться Ваньке было некуда, и он пошел, кутаясь поплотнее в пиджачишко, потому что к вечеру стало по-осеннему холодно.

– Кто там? – раздался из-за двери сердитый настороженный голос.

– Иваном меня зовут Масловым, я привез вам поклон из Алапаевска от вашей кумы Масловой Глафиры Гавриловны.

– И чего?

– Как чего? – опешил Иван. – Откройте, пожалуйста.

– Зачем?

– Ну как зачем, я же к вам ехал. – Петрухин кум гостю был определенно не рад, но вот Ваньке деваться было некуда. Да и темнело уж, а по нынешним временам в незнакомом городе не то что ночью, и днем-то боязно. Вот и пришлось ему уже второй раз за день кланяться.

– Евграф Никанорович, сделайте такую милость, откройте, двое суток в поезде трясся, шутка ли. Хоть бы отдохнуть с дороги.

– Отдохнуть. Небось еще и жрать запросишь, – совсем уж грубо бросили из-за двери, и Иван опять обиделся, но прочь не ушел. Громыхнул засов, и дверь наконец-то распахнулась, выплеснув на крыльцо слабый желтый луч света. – Ладно уж, заходи.

Иван шмыгнул в дверь, пока Петрухин кум не передумал, и сразу же из темных сеней шагнул в светлую избу. Вот это да! А Евграф Никанорович, оказывается, не бедствует. Иван с любопытством огляделся. Небольшая комнатка была обклеена обоями и обставлена мебелью, какую Иван видел у богатого купчины одного в Алапаевске, которого они с мужиками по приказу Абрамова арестовывать ездили. И то у того поскромнее было. Иван внимательно, с любопытством оглядывал кумовы хоромы. У стены за печкой стоял диван, а еще были кресла, и столы маленькие круглые, и большой стол со стульями. Стулья тоже не абы что, а с витыми спинками и мягкими сиденьями, шелком обтянутыми. Красота! Фикус в кадке у окна, и буфет, и еще чего-то. И даже лампочка посреди комнаты имелась электрическая, под тряпочным колпаком с кистями. О как. Правда, сейчас комната освещалась обычной свечой.

– Ну чего выпучился, не видал, как люди живут? – раздался из-за его спины недовольный каркающий голос хозяина. – Хозяйская это обстановка. Хозяин мой, когда уезжал от совдепов, все мебеля побросал, а мне сказал – бери, Евграф, что нравится. Все одно пропадет. Сказал, а сам в Париж укатил, а может, еще куда. Пес знает. Ладно, садись вон на стул, только не напачкай, – велел он, и сам устраиваясь за столом. – Так, значит, от Глафиры? Ну как она?

– Хорошо. В июне у них с Петрухой дочка родилась. А я брат Петрухин, мужа ее брат, – не видя одобрения на лице Евграфа Никаноровича, суетился Иван. – Они вас частенько вспоминают, поклон вот шлют.

– Э-эх. Сделаешь так-то вот доброе дело, а потом и наплачешься, – ни к тому ни к сему проговорил Евграф Никанорович и вздохнул. – Много вас братовьев?

– Нет, двое.

– Это хорошо. Глафира-то мне троюродная племянница, седьмая вода на киселе, а в тот год, когда мальца ее крестили, мы с хозяином как раз в Алапаевск по делам приезжали, и вот дернуло с дури да от скуки в гости к Глафире припереться, а тут крестины. Дядя Евграф, будь крестным да будь крестным, – передразнивая бабий голос, заголосил Евграф Никанорович. – Согласился, куда деваться. А теперь вот чувствую, наплачусь.

Ванька, выслушав хозяина, что ответить, не нашелся, да и есть очень хотелось, мысли все как-то вокруг ломтя хлеба крутились. Хозяин тоже помалкивал, тишина стояла в избе, слышно было только, как ходики в углу постукивают.

– Ладно, – сказал, наконец, Евграф Никанорович. – Тебя зачем в Екатеринбург принесло? Чего дома-то не сиделось?

– Так просто, – замялся Иван. Он в поезде пока ехал, думал, что Петрухиному куму соврать, если спросит, зачем пожаловал, а сейчас что-то все из головы вон. А хотя… – Работы в Алапаевске нет, жить нам с маманей нечем, вот и приехал, думал, может, тут где устроюсь.

– Работы нет? – переспросил, цепко глядя на Ваньку, хозяин. – Ты ври, да не завирайся. Я вранье за версту чую, служба у меня была такая, людей различать. Небось с большевичками спутался да накуролесил, пока они в силе были, у тебя вона все на роже написано. Я таких, как ты, молодых дураков насмотрелся, с красными повязками, с наганами да с гонором. А где они теперя? По тюрьмам сидят, а то и вовсе в расход пустили. У меня вон сосед тоже ходил, нос задрав, все грозился, что меня как буржуйского подпевалу да холуя к стенке поставит, ну? И где он теперь? То-то. Только мать слезами умывается, ей что? Кто бы ни был, а все дитятко, – вздохнул Евграф Никанорович. – Ну так чего приперся?

– От белых, – решил не финтить Ванька, пока на улицу не выставили. – Я Романовых охранял, пока те не сбежали, с рабочими с нашего завода. А что делать-то, там хоть жалованье было да харчи иногда подкидывали, – поспешил он на всякий случай оправдаться.

– Пока не убежали, говоришь? А слухи ходят, что не бегали они никуда, а комиссары их в расход пустили. У нас ведь тут тоже следствие завели, ловят помаленьку всяких, кто просто охранял, – с ехидцей заметил Евграф Никанорович.

Ох, и мерзкий же мужик, размышлял Иван, скрипя зубами, и как только Петруха с таким связаться сообразил, еще и в крестные отцы Федюшке зазвал. Так бы и дал ему по сытому рылу.

Лицо у Евграфа Никаноровича и впрямь было сытое, гладкое и благообразное, хотя и не толстое, даже скорее, наоборот, худое, и сам он был худой и длинный, а все равно видно, что не бедствует. И руки вон какие холеные, небось только платочки кружевные своему барину подавал да кофий по утрам, а все остальное время спал да барские объедки подъедал, всякие там куропатки да перепелки. Ванька теперь знает. К ним в Алапаевск мужик один приезжал, как раз с большим начальником товарищем Сафаровым, на подмогу, разъяснительную работу вести. Так вот он в дорогом ресторане работал в юности на побегушках и рассказывал, как буржуи жируют да как над едой изгаляются. Простому человеку и не приснится. Небось этот Евграф тоже у своего хозяина не бедствовал. Но все это Ванька про себя думал, вслух не делился, а, наоборот, отвечал хозяину уважительно, кротко.

– Я этого не знаю. Потому как нас с караулов сняли, когда пришло известие, что побег готовится, и поставили опытных бойцов, – соврал Иван, глядя на хозяина честными глазами.

11
{"b":"651136","o":1}