По стенам были развешаны многочисленные карты, самого, порой, невнятного происхождения, и описывающие едва угадывающиеся земли. Собрание карт советника Галивалла не могло не впечатлять. Здесь были карты древних материковых варваров, выполненные на кожах, которые рисовались, должно быть, травой и человечьим дерьмом, с неказистыми и словно нарочно неестественными изгибами побережий и рек, карты старых королевств, исполненные неестественных пропорций их родных стран по сравнению с остальными и даже карты древних централитян, сработанные в удивительных подробностях, изящные, изумительные в своих деталях, в том, как повторяют они истинные формы береговых линий и относительное расположение пропорциональных точек.

Были и карты современные. Те, что составлены исследователями и мореходами недавних веков. И их точность приближалась к точности централитянских если не напрямую заимствовала ее.

Удивительно, думал Мигит, как же так вышло, что древнее, давно павшее государство составляло карты такой точности, какой с трудом добиваются даже теперь.

Централитяне были для многих не более чем мифом. Истории о них — байками. Но вся мореходская наука до сих пор строилась на их опыте и их картах! Впрочем, не всегда. Будучи прежним Мигитом, он легко избегал крамольных мыслей и огораживал свою голову от них, а свое общество — от тех, кто их продвигает. Но теперь, когда выделываться вдруг стало не перед кем, он уже не мог просто так игнорировать то, что на самом деле знал всегда.

Сангриты. Что бы о них ни говорили, они великие мореходы. Всегда первые в своем деле, и этого не отменит никакой указ короля. Да, сангриты продвинулись в мореходстве гораздо дальше нас. Гораздо, гораздо дальше. И гораздо дальше централитян. Все карты адмиралтейства перерисованы с сангритских, которые невесть каким способом попадали в руки Авантии. И такое было, как слышал Мигит, редчайшими случаями. В Сангрии карты морей составляли государственную тайну, и того, кто осмелится передать любую такую карту, или хоть ее часть врагу, ждет неминуемая смерть. А вместе с ним и всего его семейства, и всей его родни. А вдобавок к тому — проклятье божье, с которым не добиться благословения. Причем, распространялось это не только на подданных сангритского престола, а на любого человека, в том деянии уличенного. Потому и дрались сангриты на своих кораблях всегда как отпетые, а карты свои защищали ценой своей жизни, и никак иначе, потому и морские пираты, в жизни бога не славившие, осеняли себя тристным знамением и молча уходили прочь от предложений захватить сангритские сведения. Ценность сангритской морской карты исчислялась суммами, которые никто не посмеет называть иначе как шепотом. И случаев их продажи было совсем немного, потому что благоденствовали продавшиеся всегда крайне недолго. По слухам, у сангритской Инквестриа Оптима было особое подразделение, занимающееся ликвидацией людей, предавших государственную тайну. И люди, которые действовали под ее покровительством, могли тайно находиться в каждом углоке Всея Земли.

Но главным экспонатом картографической залы несомненно была карта, расположенная в дальнем ее конце. Она была такой огромной, что до верхнего края не всякий человек достанет даже указкой. В высоту она была метра три, а в ширину — все шесть. Это была карта мира. Наверно, одна из самых полных и подробных во всей империи, во всяком случае, Мигиту не доводилось видеть ничего даже отдаленно на нее похожего. Она представляла собой скорее произведение искусства, нежели рабочую принадлежность и ценность ее, как и многих вещей в доме советника Галивалла, находилась далеко за пределами платежеспособности обычного человека. На ней были нанесены и подписаны красивой каллиграфией все города известных земель. Наиболее изученной была Ампара, область, окружавшая Центрамару — именно здесь зародилась и развивалась современная цивилизация. Плотность подписей в этом регионе карты была такой высокой, что можно было задуматься, а не отмечены ли на ней даже села и деревни? Мигит легко узнал Авантию и Сангрию, Эндермею, Мональфу и Антелузу, Авантийскую Риву, Берег Бивней, Мантиллу, что далеко на востоке, за Ривой. Но больше всего внимания по обыкновению привлекал запад — Море Цепей. Злые языки поговаривали, что название свое оно заслужило оттого, что ехали туда все больше в оковах. Но авантийское географическое общество придерживалось другой версии, весьма наглядной: Море Цепей назвалось так за то, что в нем располагалось множество островных длинных островных архипелагов. Были в ней Малая Цепь, которая именовалась в народе Авантийской, Большая Цепь, полного контроля над которой не имела ни одна держава, Дальняя Цепь, сангритская, уходящая на тысячу километров на юг, к берегам Рахии — Южного материка новых земель, названного в честь сангритского же морехода и первооткрывателя Валаско да Рахи. Была там Жемчужная Цепь, Акулья Цепь, Золотая и Серебренная Цепи. И была Россыпь — громадное скопление сотен крохотных островов, разделенных порой всего парой километров моря, так, что от одного клочка суши к другому можно добраться даже на самодельном плоту. В Россыпи имели небольшие владения разные морские страны, но официально она не принадлежала никому.

В зале тем временем собирался народ. Здесь в несколько рядов были расставлены удобные кресла, числом около тридцати. Из них сейчас было занято уже не меньше половины, и люди все приходили.

Многие из них были в гражданском, но попадались и персоны в форме, но не в авантийской, синей форме флота, а в красных мундирах заморской компании. Все они, завидев Саладея Дарду, который уселся в первом ряду, направлялись к нему здороваться.

Мигит этих людей почти не знал. Некоторых видел когда-то в лицо, другие казались ему смутно знакомыми, но большей частью совсем не имел представления, кто очередной вошедший. Одно он знал точно: все эти люди из наивысшего сословия. Знать, аристократы, высокопоставленные чиновники и служащие заморской компании. И потому, будучи в сравнении с ними по существу абсолютно никем, он чувствовал себя все неуютнее. Присутствовавшие приветствовали друг друга, между делом перекидывались фразами. Как минимум, они знали друг друга, а скорее, часто виделись и были связаны некими общими делами. Теперь, по всей видимости, найдется еще одно дело, которое должно будет связать их всех. В том числе Мигита и Лейса.

— Господа! — громко позвал Иеразия Галивалл, когда собралось уже больше двадцати человек.

Он стоял у огромной карты перед обращенным к нему лицом зрительным залом и держал в руках длинную, метра полтора, деревянную указку.

Собравшиеся, до того болтавшие между собой, начали затихать и усаживаться на свои места, дожидаясь начала выступления.

— Я вижу, все собрались, — сказал Галивалл. — В таком случае, с вашего позволения, я начну.

В зале наступила тишина. Все приготовились слушать.

Галивалл откашлялся и начал:

— Господа. Я счастлив вам сообщить, что наши старания не прошли даром, и наши надежды вот-вот сбудутся. Правительство уже готово рассмотреть Акт Реставрации Колоний. Как мне сообщил председатель Палаты Решителей, Акт будет рассмотрен на ближайшем заседании полного состава Палаты в эту пятницу. Более того, наши верные друзья в парламенте еще раньше получили копии Акта для заблаговременного изучения, и они уже готовы поддержать нас на слушаниях.

В зале послышались аплодисменты, и вскоре их подхватили все присутствующие. Мигит тоже неуверенно похлопал в ладоши, поддавшись общему ликованию. Он совершенно не понимал, что за акт такой, которому все эти люди так радуются. Но Лейс совершенно точно знал. Мигит наклонился к нему:

— Я не сильно разбираюсь в политике…

— Не беда, дружище, — вполголоса отозвался ему Лейс: — Акт Реставрации Колоний, это документ, который даст нам полный карт-бланш. В буквальном смысле развяжет руки.

Аплодисменты в зале наконец затихли. Слова Галивалла пробудили в публике буйное любопытство, поднялся негромкий гул — люди обсуждали между собой сказанное, сразу несколько рук поднялось вверх, показывая желание задать вопрос. Галиваллу пришлось отвечать. А Мигит, зная, что едва ли поймет, о чем в вопросах речь, снова склонился к Лейсу: