Теперь Мигит не был вхож в этот мир сверкающего бриллиантами распутства. Позолоченные врата высшего света захлопнулись перед ним раз и навсегда. Вся его былая жизнь оказалась теперь ему недоступна. Все, что он имел, он разом потерял. Все это испарилось в одну секунду, и никто не успел понять этого тогда.

Много ли таких, как я? Пережеванных и выплюнутых? Невидимых людей, которые ходят по тем же улицам, что и обычные? Об этом как-то не думаешь, пока сам не окажешься среди них. Да вот только вернуться и поведать об этом уже не получится, когда сам стал привидением. Мигита передергивало, и мысли возвращались на уже ставший привычным круговой путь самобичевания:

А ведь когда-то я любил… все то, что сейчас так ненавижу.

Балы. Да, эти проклятые балы. Как я готовился к ним, как смотрел на свое отражение в зеркале, подбирая улыбку на этот вечер. Как вам такая, милые дамы? Не слишком загадочная? Или такая. О, нет, не стоит. Даже не пытайтесь. Эта улыбка значит, что вы мне не интересны. Для тех, кто мне приглянулся, есть другая, вот эта. Что, слишком ослепительная? Не падайте в обморок. Хотя, она, скорее, для простушек. Для тех, кто не так прост, есть другая. От которой падет на спину и задерет ноги даже самая неприступная красавица.

Теперь — улыбка у меня одна. Отпугивать собак.

Мигит не любил зеркал. Не любил, не хотел любить, но порой не мог возобладать над собой. Зеркало манило его, мысль о нем теснила в мозгу все другие. Какая-то страшная сила заставляла его мысли постоянно крутиться вокруг отражения. Медленно и методично склоняла к этому. Посмотреть на себя еще раз. Посмотреть и лишиться возможности отвести взгляд, точно калека, которому ядром оторвало ноги, не может отвести выпученных глаз от своих окровавленных культей.

У Мигита ничего не оторвало, ноги руки, все пальцы на них — все было на месте. Огромный толстый и уродливый шрам на левой щеке от губы до уха отрезал у него нечто другое, не физическое, не часть тела, а скорее — часть его натуры, если не всю ее.

Таких людей, как я, называют хлыщами. Именно хлыщом я и был. Причем не простым хлыщом, а самым наимерзейшим, возомнившим о себе невесть что. В голове не было ничего, кроме постоянных девиц. Целые списки девиц, даже таблицы с должностями и званиями. Я назначал роли для них. Одной суждено этим вечером отсосать мне в кустах, другой залезу под платье, а третью прилюдно огорошу и уеду с четвертой, от которой убегу на следующее утро, чтобы еще сильнее подогреть драму. Пусть поплачут. Слезы делают молодых девиц только красивее и чувственнее.

Я был высокомерной подлой сволочью. Думал, что знаю о жизни все, хотя даже не встречался с ней по-настоящему. Самодовольный, зазнавшийся, напрочь утративший всякую связь с реальностью от постоянной безнаказанности. Я уверенно полагал, что жизнь во всех ее проявлениях всецело в моих руках, а я могу вертеть ею как мне заблагорассудится, ведь всегда так и делал. Как оказалось, мне предстояло долгое и болезненное путешествие с небес на землю. Крылья сгорели, молодой смазливый повеса превратился в уродливого калеку. И все это за краткое мгновение, в одно движение тяжелого стального палаша.

Воспоминания о дне, подарившем Мигиту его новую улыбку, проскакивали как отдельные картинки. Сознание в ужасе прятало от него те минуты, и лишь обрывки мгновений просачивались сквозь незримые умственные барьеры.

В темноте затхлой, грязной таверны было хорошо видно глаза чудовища, большие, на выкате, бешеные белки с тонкими точками зрачков. А в них — злоба. Чудовищная и свирепая, нечеловеческая, овладевшая всем его телом. Его крупно трясло от дикой злобы, на шее натянулись вены и жилы, а зубы его были так стиснуты в зверином оскале, что побелели десны.

Он ударил так, как бьет лапой тигр или медведь. Со страшной силой, заключенной в какой-то неказистый, вроде бы неуклюжий, но на самом деле крайне опасный удар. Человек так не бьет. Ни один мечник не может так ударить, потому что все они научены людьми, другими мечниками. Научены фехтованию, одним и тем же приемам, которые с годами отрабатываются в тренировках или боях до автоматизма, так что биться можно, совсем не думая, а полагаясь на память мускулов. Тот бил не так. В его ударе не было ничего особенного, но каким-то образом сознание ясно понимало, что этот выпад не похож ни на что известное. Такому не учат, это не результат тренировок и превосходного владения мечом. Это было чистейшее наитие, инстинкт, тот же самый, благодаря которому любой зверь знает, как пользоваться своим естественным оружием — лапами, когтями и клыками. Его меч был словно продолжением его руки. Не тем оружием, что сковано человеком, и которым нужно учиться владеть, а словно бы когтем, которым зверь владеет с самого рождения. Огромным когтем, мастерство владения которым не опиралось ни на что кроме инстинкта, рожденного мрачной, недоступной нормальному человеку злобой и яростью.

Взгляд в зеркало как всегда заставил трепыхнуться прохладное чувство в груди. Рубец был большим и уродливым. Вдоль него, по обе от него стороны располагались двадцать шесть пар дырок от крупной иглы. Висевшую челюсть пришлось пришивать к остальному лицу крепкой ниткой, и никто не давал гарантий, что плоть срастется. Так что, в некотором смысле, можно было говорить об определенной удаче.

Прошло много недель с тех пор, как Мигит бился в рыданиях, впервые увидев свое обезображенное лицо, когда сняли с него повязки. Боль, жгучая бессильная досада, ощущение полной опустошенности, и главный вопрос — как такое могло случиться со мной? Ведь я ничего… Ведь я никогда… Почему именно я?! Я! За что?!

Это медленно проходило.

Медленно и болезненно, Мигиту приходилось принять свое новое лицо.

Хотя порой он не чувствовал никакой необходимости действительно мириться с этим. После того, как его во второй раз с момента драки в той таверне вытащили из петли, Мигит понял, что на самом деле не хочет покончить с жизнью, иначе уж как-нибудь смог бы организовать все так, чтобы ему никто не помешал. От этого сделалось еще поганее на душе за собственное малодушие и самообман. Но вместе с этим пришло наконец и понимание своей беды:

Даже уродливым калекой я все еще хочу жить.

Даже утратив всю свою прошлую жизнь. Потеряв красоту и привлекательность — все то, чем был раньше. Даже так. Все равно, хочется жить.

С этой мыслью он попытался прожить следующий день. И жить оказалось не так погано, как он раньше предполагал.

А потом, появился он.

Человек, которому было наплевать на изуродованное лицо Мигита, и который никогда не лгал ему об этом. Человек, из за которого Мигиту захотелось попытаться, просто попытаться пожить по-новому…

Мигит бросил последний взгляд в зеркало, коснулся пальцами разрубленной и сросшейся щеки, за которой взамен размолотых мечом в кровавую кашу зубов стояли железные зубные протезы.

Видок — просто отпад, решил он.

Смотрю и любуюсь. Только бы челюсть не отвисла.

Довольный своей шуткой, он криво ухмыльнулся правой, здоровой стороной лица, после чего поднял высокий воротник черного плаща, закрывая лицо до самых глаз, надвинул на лоб черную треуголку.

На спинке стула висели богато отделанные ножны с парадной шпагой. Трофей за титул лучшего фехтовальщика Авантийских островов. Было время, когда Мигит не подумал бы даже показаться на улице без этого меча. Богатый дар, который вручил ему лично лорд-адмирал, тогдашний распорядитель турнира. Этот меч всегда сверкал золотом на поясе тогда еще повесы Мигита, под стать его красивому и яркому бархатному наряду.

Теперь же Мигит смотрел на парадный меч с немного пугающим его самого равнодушием.

Ушло время безделушек, подумал он.

Вместо парадного меча он выбрал из своего арсенала простую, но прекрасно отбалансированную и остро наточенную рапиру в неброских ножнах, прицепил себе на пояс, под накидку, и вышел из комнаты, спускаясь вниз по лестнице.

На первом этаже его ждала служанка-домоправительница, не рабыня, нанятая за деньги.