Между тем нам мало только лишь восстановить народное здоровье. По высокой требовательности наступающего электронно-информационного века нам — чтобы что-то значить среди других народов — надо суметь перестроить характер свой к ожидаемой высокой интенсивности XXI столетия. А мы за всю свою историю — ой не привыкли к интенсивности.

Русский характер сегодня — весь закачался, на перевесе. И куда склонится?

Кажется, изложение уже давно требует уточнить: кого мы понимаем под словом «русские». До революции слово это употреблялось как соединённое название трёх восточно-славянских народов (великороссов, малороссов и белорусов). После революции — взамен упразднённых великороссов. (Отупение в собственном языке уже давно увело нас от выразительных слов «руссы», «русичи», а именование «великороссы» нам теперь и не по шапке). По содержанию же мы понимаем под этим словом не непременно этнически русских, но тех, кто искренно и цельно привержен по духу, направлению своей привязанности, преданности — к русскому народу, его истории, культуре, традициям.

В конце 1919, в предгибельном отступлении Добровольческой Армии, генерал Пётр Врангель воззвал к ней: «С нами тот, кто сердцем русский». Точнее не скажешь. Национальность не непременно в крови, а в сердечных привязанностях и духовном направлении личности. Это особенно влиятельно сказалось на составе народа русского: веками быв в государстве народом объемлющим, он становился также и творимой нацией: многие из тех иноплеменников, кто состоял на российской государственной службе или жизненно, надолго окунался в русскую культуру и быт, — становились подлинно русскими по душе.

Впрочем: ещё отпустят ли нам право называться «русскими». В сегодняшних эфирно-газетных средствах — никогда не встретим истолкование событий, понимание перспектив — с собственно русской точки зрения. Мы дожили до того, что словоупотребление «русский» как бы — под моральным запретом, оно уже кажется дерзким вызовом: а что мы хотим этим «выразить»? от кого «отгородиться»? а как же, мол, остальные нации? Но остальные нации держатся за свои наименования увереннее нас. Сегодня — и особенно официально — пытаются внедрять термин «россияне». Смысловая клетка для такого слова есть, да, как соответствующая необходимому прилагательному «российский». Однако слова этого не услышишь ни в каком простом, естественном разговоре, оно оказалось безжизненно. Ни один не-русский гражданин России на вопрос «кто ты?» не назовёт себя «россиянином», а с определённостью: я — татарин, я — калмык, я — чуваш, либо «я — русский», если душой верно чувствует себя таковым. И в остатке — расплывчатое «россияне» достаётся нам в удел разве что для официальных холодных обращений да взамен полного наименования гражданства. Но никогда нам не определиться и не понять самих себя, если примем негласный запрет называть себя «русскими».

Помимо общечеловеческих ценностей существуют — как их составная часть — ценности национально-культурные, и в них нельзя отказать ни одной нации.

Этот раздел начат вопросом: «Быть ли нам, русским?» Такой вопрос подавляется уже 80 лет: то он «мешает интернациональному воспитанию», то «препятствует проведению демократических реформ». А вопрос грозно высится: существовать ли русским и далее на Земле? Близкая новая перепись, 1999, уже несомненно покажет резкое падение нашей численности. Главное — от прямого вымирания и упадка рождений. И разве возьмётся российское государство поддержать русскую демографию? на это нужно и заботливое сердце, и большие средства, — да уж теперь на десятилетия. (Статистическое падение численности усилится и тем, что не-русские, кто прежде записывались «русскими», теперь возвратятся в свою национальность; да немало и русских, владеющих местными языками, выбудут из русских).

Однако, беспощадный указатель, вопрос поворачивается стрелкой и так: Быть ли нам русскими? Если и выживем телесно, то сохраним ли нашу русскость, всю совокупность нашей веры, души, характерa, — наш континент во всемирной культурной структуре? Сохранимся ли мы в духе, в языке, в сознании своей исторической традиции?

* * *

Перед сохранением русских как единого народа ныне выросло много препятственных условий. И первое средь них: судьба нашего юношества. Будет ли наша школа — средоточием русской культуры? Обеспечит ли она её преемственность, живость исторической памяти и самоуважение народа?

Едва отделились республики СНГ — они тотчас перестроили школы свои на сугубо национальный лад. Теперь и российские автономии деятельно устраивают свои национальные школы. Также — и некоторые нации в России, не имеющие своей автономной территории. (В одной Москве уже много таких школ: есть еврейские, армянские, грузинские, татарские, литовская и др.) Однако к русским уже наперёд раздаются осадительные окрики: не шовинизмом ли диктуются «задачи глубокого освоения ребёнком неискажённого русского языка, русской истории и русской гуманитарно-философской культуры»? («Общая газета», 22.1.1998, с. 15).

Между тем Ушинский ещё в 1857 детально разработал концепцию национального образования («народного», говорил он вослед Пушкину): единая система воспитания для всех народов не возможна ни теоретически, ни практически; у каждого народа своя система.

Культура не может плодотворно развиваться вне национальных форм — разумеется, не в отгораживающих стенах, но во взаимодействии с другими мировыми культурами. Притом: органическая связь с корнями и традицией никак не должна отрывать учащихся от ориентации на интенсивную современность. (Не слишком уводить к хороводам и гуслярам).

Требовательная современность (от которой мы всё отстаём и отстаём) диктует нам не просто задачу возрождения растерянных ценностей, но куда более сложную задачу построения новой России, ещё никогда не бывавшей. А значит, прежде всего через школьное воспитание, без которого не вырастет и новая интеллигенция.

Такую новизну являет собой, например, задача школьного преподавания отечественной истории. Дореволюционные гимназические учебники тоже ведь сильно лакировали века предшествующие, а на подступе к современным затаивались, не дойдя двух последних царствований. Что ж говорить о грубом корёженьи истории в учебниках советских. И теперь сумеем ли — и успеем ли через новый вихрь проектов безответственных и с искажениями модификаций — открыть юношеству нашу отечественную историю в полноте объёма и непредвзятой правды? Возможны хрестоматии не только по русской литературе, но и с отрывками исторических документов, но, для старших классов, и с обильными выдержками из русских мыслителей, и XX века также. Конечно, в программах такой школы не может не найти последовательного отражения роль православия в нашей истории и культуре. (Побывал я и в школах, где делаются подобные усилия, не имеющие никакой государственной поддержки, а лишь — инициативой учительского состава. В них поражает общая светлая атмосфера, исключительная взаимодоброжелательность учеников к ученикам и преподавателям — как если б эти островки не были обомкнуты нашей озлобленной эпохой).

При нынешнем упадке нашем — никак не дать сейчас уверенного прогноза, что у нас хватит настояния создать столь необходимую школу. Однако если не создадим, если не выведем наших детей из опасностей бессвязного, тёмного сознания, пронизанного жгучими искрами языческой жестокости и наживной страсти любой ценой, — это и будет конец русского народа и русской истории.

А по пакту ООН родители имеют право дать своим детям и религиозное воспитание. И даже в сегодняшних зачатках в России мы уже наблюдаем возникшие там или здесь, очень редкие, через большие трудности, православные гимназии — с попытками построить и православный внутришкольный быт. По условиям нынешнего века, может быть, не столь действенно прямое преподавание вероучительных предметов, сколь общая охватывающая атмосфера преподавания всех предметов гуманитарного, эстетического и даже естественного циклов. (Да ведь едва ли не в каждом изучаемом в школе предмете может сквозить если не религиозный, то нравственный смысл изучаемого).