— Надо же… — достал маленький, как для секретера, ключик и свистнул в дырочку, — похож на тот, с которым я насвистывал первые мелодии в восемь лет.

— Наверняка он и есть.

Двери скрипнули так, что я едва не зажала уши. Вернее они протяжно застонали и настолько осыпались ржавчиной, как будто с них слезала обгорелая кожа. Подвальный сырой запах вырвался наружу и смешался с яблоневым.

— Не слабо придется платить владельцу этой темницы по счетам, - сто лет назад закрыл, а лампочку оставил, — и кивнул в сторону слабого внутреннего света.

— Это фонарь, а не лампочка, а хозяин тот, у кого ключ. Входи, посмотрим что там.

Шпага кончиком задела косяк, а каблук сапог стукнул по полированному плиточному полу, - ничего, кроме дальнего огонька было не разглядеть, а свет луны насколько мог, выцарапывал темноту с входа, как белая кошка у черной мышиной норки, так же безрезультатно.

— Хочешь сказать, это все принадлежит мне?

— Да. Ты даже сам ее построил, камень к камешку.

— Не могу вспомнить.

Уже внутри здания Гарольд по любопытству дал мне несколько очков вперед, - пока я заглядывала в одну нишу, он успевал обойти три, но каждая из них пустовала, даже не намекая на то, что кого-либо здесь прежде держали. И он первым добрался до фонарика. Судя по тому, как он замешкался там, я поняла, что один узник все-таки здесь запрятан.

Как выглядят заключенные, что собой представляют, молчат или говорят с тобой, - я не знала. Свою темницу я больше помнила снаружи, чем изнутри, и никаких огней внутри никогда не горело.

— Там кто-то есть?

Но Гарольд меня не услышал. Это меня разозлило, и вместо того, чтобы повторно сотрясать воздух, решила подойти. За королевской спиной не разглядеть было узенькой ниши, а сам он, чутко услышав меня за несколько шагов, развернулся и торопливо сказал:

— Здесь не на что смотреть, Майя. Пошли назад.

— А кто там?

— Какая разница, кто? Я понял, что это за место, теперь можно уходить.

— Постой, —Гарольд подталкивал меня за локоть по направлению к выходу, — но так нельзя… ты не можешь все оставить, как есть.

— Почему?

За пределами было заметно свежее, и даже появился легкий ночной ветерок, развивающий от косяка ошметки светящейся паутины.

— Ты должен что-нибудь сделать.

— Кому должен?

Он спрашивал абсолютно серьезно, а я не знала, как объяснить, что просто должен, и все.

— Зачем тогда приходить сюда? Себе должен, больше никому. Разрушь ее, сотри с лица земли и выкини ключ, или тебе нравиться быть тюремщиком?

— Нет-нет, ты неправильно поняла то, что правильно понял я. Тот, кто во всем виноват, обязан сидеть здесь. Его нельзя выпускать и нельзя прощать. Темницу нельзя разрушать ни в коем случае!

Двери захлопнулись сами по себе, и с таким грохотом, что мы оба от неожиданности пригнули головы. Мне стало нехорошо.

— Это неправильный поступок.

— Узнаю сам себя.

А я его не узнавала. Прежний веселый настрой куда-то исчез, уступив место непререкаемой воле.

— Как угодно.

— Идем дальше?

Дальше? Если нас пустят дальше…

От темницы из сада уже вела мощеная старинная дорога, и идти было легче. По некоторым признакам подступающего к сердцу могильного холодка, неподалеку было кладбище. А просачивающиеся сквозь темный воздух звуки собачьего лая и гонга колотушек, свидетельствовали о городе.

— Ты обо всем здесь знаешь, как правильно поступать?

— Нет.

— Расскажи. В чем я не прав, по-твоему?

Я немного подумала, прежде чем объяснить:

— Человек сов обычно всегда выстраивает темницу виноватых, и постепенно или сразу сажает туда тех, кого таковыми считает. И вместо того, чтобы тратить силы на свой путь, он остается на месте, остается жить там, внутри, вместе со своими заключенными и превращается в тюремщика. Если ее не разрушить, то и не обрести свободы. Человек сов навсегда сам становится пленником “тех, кто во всем виноват”…

— У тебя все получилось?

— Получилось.

— Всех простила и отпустила?

Усомнившись, я посмотрела на Гарольда:

— А тебе действительно интересно знать?

Обычно, в историях о других людях о себе не рассказывают. По всем правилам, он не должен был мне задавать этот вопрос.

— Интересно.

— Да, я выстроила ее. А потом ходила вдоль пустых ниш, рубила воздух, и все ждала, что хоть кто-нибудь появится. Очень хотелось вмазать кому-нибудь за все хорошее. И тюрьма стояла, стояла до тех пор, пока я там жила и пыталась заточить хоть одного узника, да не получалось. Каждый раз выходило, что никто не был виноват… как только я смирилась с мыслью, что мстить мне некому, стены рухнули и я вздохнула свободно. Я уверена, что тебе бы стало намного легче, если бы сейчас уходили с руин.

— У нас разные случаи.

Дальше мы шли молча. Садовая дорожка расширялась, превращаясь в парковую аллею, на которой кособоко разлеглись тополиные тени. Это начинался город.

Не думать я не могла, и, прежде всего, о том, что мир сов не разразился громом и молниями на королевское вторжение в свои пространства. Более того, - он даже повел себя так, как если бы Гарольд сам прошел сквозь прутья забора, а не моя клятва его провела. Конечно, обычные люди тоже строят себе тюрьмы, потому что страдают от переизбытка преступников: один виноват в том, что зарубили проект, другой в том, что брак неудачен, что работа не та, что профессию заставили получить не ту, какую хотелось. А по мелочам жизни, так и вовсе тьма виноватых. Но здесь! Здесь каземат мог быть только для определенных виновников…

— Ты болен? — осторожно спросила я.

Может, он потому и захотел побывать здесь, во что бы то ни стало, чтобы знать, к чему готовиться?

— Нет, а почему ты спросила?

— Это честный ответ?

— Конечно. Иначе мне бы не понадобилась ничья помощь для входа в твой мир.

Не сходились концы с концами. Слишком мало времени прошло, чтобы так сразу начать понимать происходящее. И особенно причины этого происходящего, как то письмо, что прислал мне отец. Остается только терпеть и ждать.

— Это кто здесь ходит по ночным бульварам? — медленным голосом, растягивающим почти каждое слово, раздалось впереди нас, и из темноты показался человек в сюртуке и плоской шапке. — Кого тут носит нелегкая?

— А что это за город?

— Город, как город, спят люди… не мешайте.

Мужчина достал из кармана молоточек, а из-за спины за медное ухо маленький колокол. Ударил молоточком о краешек и раздался мелодичный гулкий звон. Это и была колотушка.

— При таком звуке никто не уснет, — заметил Гарольд.

Тот перевел на него глаза, и предметы тут же исчезли из рук. Незнакомец обошел нас большим полукругом, и уже находясь на приличном безопасном расстоянии, так же растягивая слова, произнес:

— А тебя сюда никто не звал, ваше величество… а у тебя, если на то пошло, есть свой мир, мир рабов, мир невольников и самоубийц… так проваливай туда, и не суй нос к благородным рыцарям. Вон отсюда!

— Размечтался, — крикнула я, — сам проваливай!

— А тебе, девочка, это тоже чести не делает, — не унимался мужчина, — позор… позор…

Он неожиданно сгреб что-то из воздуха обеими руками, и размахнулся с таким трудом, словно швырял пудовую гирю. Возле меня тяжело ухнула земля, раскололась дорога и горячая воздушная волна ударила в грудь. Я оглохла на какое-то время, и только потом стала различать гудки машин.

Поднималась я с газона во дворе собственного дома. Голова от контузии немножко кружилась, но сообразить я смогла быстро, — нас нагло прогнали. Не знаю, куда отбросило Гарольда, но рядом его не было. Вероятнее всего, к ступеням гостиницы, но если этот колдун был сильно рассержен, то могло и занести к порогу собственного дома на том конце света.

Путешествие прервалось. Ни шпаги, ни кинжала на плече, ни сапог на мне больше не было, спина намокла от сырой травы, и мне осталось только пойти домой. Окно на кухне горело, и еще немного окон светилось по всему зданию.