— Какое счастье, — Георг закрыл глаза и произнес это совсем по-взрослому, стоя на пороге своей двери. Потом обернулся на родителей, — вы чего?

Мама так и стояла, еще не переобувшись, а папа держал тапки в руках, и оба смотрели на него. Мальчишка шагнул обратно в прихожую и глянул на себя в зеркало. Первое, что он заметил, это то, что у него почему-то большие глаза, но сразу же догадался, - это потому что лицо похудело. Он весь похудел еще больше, чем прежде, - ноги и руки, как спички, коленки и локти торчали голышами суставов. Голова казалось, сейчас скатится с тонкой шеи.

— Не очень и заметно, — он повернулся обратно и улыбнулся.

Мама сглотнула, быстро переобулась и скрылась на кухне. Только оттуда раздался ее слишком звонкий, с дребезжанием голос:

— Отдохните пока, а я на стол накрою!

Отец взял сына за плечи, присел рядом, и посмотрел в глаза:

— Все будет хорошо.

— Я знаю.

— А ты стал другим, малыш.

— Правда? Старше? — догадался он.

После короткой паузы папа ответил:

— Старее.

Конечно, ведь целых шестьдесят восемь дней он жил один, вдали ото всех. На листках кардиограммы он получал от своей вероятной кончины любовные послания, а в самый первый день, когда его увезла скорая, Георг думал, что это и есть - смерть. И если бы кто представил, сколько у него было времени на мысли. Он тоже обнял отца за плечи, ткнулся лбом в лоб:

— Не переживай.

До самого вечера мальчишка находился в состоянии счастья. Его притихшего настроения никто не тревожил, и никто не задавал удивленных вопросов, когда он прохаживался по комнатам, гладя вещи, как нацепил на себя связанный мамой плед и сел на балконе на самом солнцепеке, периодично поднося краешек к лицу и вдыхая запах шерсти и стираного белья. Он долго сидел, уже начало темнеть, один раз только мама зашла спросить, хорошо ли он себя чувствует.

— Да, я еще посижу.

Из палаты в окно не было видно ни одного дерева. И из окна в коридоре тоже. Георг находился в новой больнице, не в старой, и там, видимо, не было никакого сада. А небо, то всегда по ночам было черным или серым, и не было видно звезд, ни разу. Теперь же он не мог отвести глаз от крон, которых волнами волновал ветер. Они шумели, снизу со двора доносились сначала звуки играющей компании, разговоры соседей по дому и редкие призывы домашних котов и собак. Когда начало смеркаться, в небе стали загораться звездочки.

— Соскучился?

Мальчишка насторожил слух. Послышалось?

— Теперь ты не будешь думать, что не стоит жить, если ты обречен просуществовать эту жизнь в своей комнате?

— Оливия?

Оруженосец спрыгнула откуда-то сверху на балкон, и тут же села на перила спиной к городу.

— Я думал, ты ушла насовсем.

— Признайся, за прошедшее время ты думал, что меня вообще нет, и я тебе привиделась.

— Думал.

— Так ты не ответил на мой вопрос. Любишь жизнь?

Георг перевел взгляд на редкие звезды.

— Да.

— Ты ведь в день приступа решил, что хуже этой жизни, как у тебя, ничего нет.

— Ну, думал.

— Это называется осадой крепости, малыш.

Георг снова вернулся взглядом к глазам Оливии.

— Каждый человек сов ценит жизнь. Ценит ее, не смотря ни на что. Любит каждое ее проявление. Чувствует счастье бытия не оттого, что эта жизнь бурна страстями и приключениями, наполнена высоким смыслом или благородной задачей, а оттого что дышишь. Я есть, - шепчет тебе каждая клеточка. Жить - хорошо… а для тех, кто забывает об этом, строят крепости! Сажают глупца за стены, лишают воды, еды и близких! И держат осаду так долго, пока такой дурак не поумнеет, и не сдастся на милость победителю. Разве ты ценил каждое утро, когда просыпаешься? Разве ты замечал, как замечательно, когда мама улыбается, смеясь над тобой и над тем, как папа хмурится над твоей задачкой по физике, пытаясь помочь и объяснить? Разве ты замечал, какая вкусная каша в тарелке? Какой теплый дождик на улице? И как здорово ходить по линолеуму босиком?

Прежде Георг бы опустил голову, и уши бы покраснели, потому что строгий тон Оливии звучал ужаснее всех учительских выговоров вместе взятых, и от одного только голоса хочется сквозь землю провалиться. А теперь мальчишку это нисколько не смутило. Он по-прежнему смотрел оруженосцу в глаза, спокойно слушая ее, не как ученик назидания, а как пересказ из собственных размышлений в больнице. Только там он вспоминал другие вещи, но суть была той самой.

— О, — прервалась Оливия, заметив все перемены — да мы с тобой на равных. Ты подрос, малыш.

Она соскочила с перил, встала напротив него, и Георгу пришлось задрать голову. Девушка сосредоточено перекапывала ему взглядом душу, будто выискивая нечто, что он запрятал и завалил подальше от посторонних глаз. Потом растрепала мальчишке отросшие волосы на макушке и очень тихо сказала:

— Только детство не потеряй…

— Ладно.

— Балда ты, а не воин.

— Это еще почему?

— Я же серьезно. Я не только о том, что сейчас говорю, но и о твоей взрослой жизни.

— Я не доживу.

— Я же говорю - балда. Я тебе в подарок принесла волшебную палочку.

Он только плечом повел: мол, я так и поверил. Но Оливия, правда, протянула ему похожую на незаточенный карандаш палочку.

— Желания загадывать?

— Лучше. Подпираешь краешек носа, задираешь немного вверх и громко восклицаешь: а ну не вешаться!

Это была глупая шутка, но Георг невольно заулыбался, а потом и засмеялся, как только подобное оруженосец продемонстрировала на себе.

V

Наказали меня сурово, - обо мне не вспоминали. Уже был август, а Гарольд и Перу исчезли, и мои просиживания у забора ни к чему не приводили. Никого не было. Яблони отцвели, завязались плодами, травы поднялись высоко и стали потихоньку сохнуть и наполнятся своими семенами. Но раз я еще здесь, раз я по-прежнему Майя, значит, история не кончилась. Плохо только то, что по всем законам для второстепенных персонажей не полагается много действий и много деталей. Так вот и выходило, что в моей квартире я не нашла семейного альбома, мама работала без выходных и общение у нас не очень-то клеилось, комнату я не смогла привести в порядок, - все отваливалось, отклеивалось, исчезало, и я изо дня в день засыпала в серой пустоте. Ни в одной записной книжке не было ни одного телефона знакомых или родственников. И я делала выводы, что у меня нет друзей. Мы с мамой одни на всем белом свете.

Исправно ходя на работу, ждала, что что-нибудь случится и там. После работы мчалась к больнице. По ночам просыпалась и выходила на балкон, каждый раз обманываясь, что кто-то позвал меня с улицы по имени.

Я ждала, и читала только журналы с кулинарными рецептами. Книг дома было мало и все тоже по домоводству, библиотеку в городе найти не могла, как ни старалась, а в прочих журналах и газетах печаталась либо чушь, либо то, что я прочитать не могла, - то шрифт расплывался, то абракадабра из букв, то иностранный язык.

Я прекрасно понимала, что обо всем об этом несговорчивый мир сов скажет одну только фразу: прошло два месяца. Или два года… или просто: прошло время. Но как мне выдержать это?

В очередной вечер просиживания в траве у забора, я смотрела, как солнце потихоньку садится за стройку и начинает просвечивать сквозь оконные дыры. Так красиво и заброшено. Создавалось впечатление, что оно прохаживается с этажа на этаж, присматривая себе квартирку.

— Ай, сахаринка, какими судьбами?

— Перу! — я кинулась к нему, и готова было обнять, но остановилась, потому что лицо его было строго, а руки он завел за спину. — Здравствуй, Перу…

— Скажи мне спасибо, что я твой друг…

— Спасибо.

— Язык бы тебе оторвать, негодяйка.

— Прости.

— Давай посидим.

Страж сел лицом к забору почти вплотную к нему и полностью утонул в траве. Я устроилась рядом.

— Как дела?

— Как и должны быть, - ничего не делал.

— И я.

— Послушай, — он поерзал немного и вздохнул. Вернее пыхнул, так у него получилось, — не думай, что я не понимаю твоего желания. Внутри столько воспоминаний, и деться от них некуда. Расскажи мне. Пока никого нет, расскажи мне что хочешь, я выслушаю. Это в любом случае будет лучше, чем твои фонтаны откровенности людям, которым не предназначено быть исповедниками.