Локисдоттир-старшая повела челюстью и опустила глаза, приготовившись дальше слушать, как ей показалось, бредни сестры.

— Ты — монстр, Фрида. Она не хотела видеть тебя на своих похоронах. Ей не нужны эти твои лживые слезы, маскарад… Они никому не нужны. Как и ты. Поэтому ты и ушла — осознав свою ущербность, решила присоединиться к таким же ущербным…

— Замолчи! — вставила наконец Фрида, хватая её руками за лицо, чтобы хоть немного успокоить, — Замолчи, Кэрри! Тебя никогда это не волновало, так чего ж разглагольствуешь, тем более сейчас?! Не рассуждай о том, что она хотела и не хотела, ладно? — королева выдохнула, спокойно взглянула на сестру и убрала от неё свои руки, — Вы и так от меня отказались. Так просто, ни разу не навестив и ни разу не назначив встречу. Я сама по себе. Вы мне не семья, — резкость слов Фриды ранила Лафейона в самое сердце, и он не сдержался:

— Фрида, ты не…

— Тогда уходи, — рыкнула Кэрри, — Асгард тебе не дом.

— Кэрри! — окликнул её отец, зажимая рот, чтобы она не наговорила глупостей, — Фрида, ты не лжешь? Мы правда тебе не семья?

— Извини, пап, — вздыхает она, — Я всегда была одна. Отличалась от всех и всем: тем, кого люблю, как выгляжу, как думаю… Я, быть может, и люблю вас, но на вас я не похожа. Поэтому… так, — выдохнула девушка, — В случае, если вы не убережете себя, свой дом, и мне действительно будет некуда вернуться, я прибью всех, кто будет против. Меня не держит мое имя. Дети Имира всегда отличались мстительностью и злобой — именно это я всегда давила в себе, но сейчас… У меня нет причин это делать. Если надо будет — отстою ещё один трон, асгардский. Ценой жизни любого из вас. Я не позволю уничтожать место, где я родилась, где была счастлива моя мать, ценой какого-то жалкого мирного договора с людьми, что ниже вас и нас на тысячи рангов.

— Но, Фрида, — сказал Тор, — Твоя мать — тоже мидгардка.

— Она была в тысячи раз мудрее всех асов, когда-либо живших на земле. Она единственная такая. И её же убили мидгардцы. Я не права, дядя?

Тор замолчал, отпуская Кэрри, а Локи смотрел на дочерей, словно это какая-то непереносимая пытка.

— Объявляешь мне войну? — спросила Кэрри.

— Да, я объявляю тебе войну. Пока Асгард стоит на защите Мидгарда, он будет медленно чахнуть. А с тобой и вовсе падет.

Брюнетка рявкнула что-то нечленораздельное вслед сестре, когда та уходила, так и не попрощавшись с матерью. Она чувствовала — в ней живет намного большая часть матери, чем всем кажется. И Фрида обязана её сберечь от чужих глаз, как самое ценное, что у неё только есть. А ценнее и ничего нет.

7 лет спустя

Не в первый раз, и очевидно, не в последний, Локи убеждается, что боль от потери может быть только мучительной, и никогда от чьей-то смерти никому не становится хорошо и свободно на душе. Они с Элис не засыпают вместе уже много лет. Они с Элис не разговаривают уже несколько лет. Они с Элис не смотрели друг другу в глаза, не чувствуют тепло собственных тел уже несколько лет. Он не чувствует от неё запах лимона и мяты, он не чувствует, что её нет рядом. Бывает так, что он засидится допоздна за бумагами, а со спины словно обнимает что-то теплое, словно её руки скользят по его чистой коже, согревают вечно ледяное сердце. Локи научился жить без неё, смирился как-то, но в то же время он не чувствует себя живым без неё, и решает считать, что в тот же рассвет, вместе с ней умерла и его душа.

Тяжело вздыхая и кашляя, он разминает шею, нависает над листочком и чашкой чая, чуть жмурится, вчитываясь в текст, и замирает, сминая бумагу и выбрасывая её в гору таких же бумаг, бессмысленных любовных писем, которыми он обменивался с Элис, когда она жила у Фьюри — он просовывал конверт ей по окно, осторожно, а она тут же забирала его, читала письмо, прижимала к груди и писала ответ, быстро, но красиво, будто писала от самого сердца — она была левшой, а значит, и левая рука была ближе к сердцу, нежели правая, и, быть может, они все писались от самого сердца. Эти письма, что он хранил многие годы, сейчас он выбрасывает — безжалостно и беспощадно, калеча себя самого, разделяя свои от её, чтобы свои отнести ей на могилу завтра утром. Пустая могила стоит рядом с могилами её родителей, сестер и брата, где нет места асгардцам, Локи и его дочерям. Стив настоял на том, что хотя бы после смерти она должна быть рядом с ними, и принц, переступая через свой эгоизм, позволил Роджерсам поставить памятник там, где им хотелось.

Если бы Локи что-то решал, он бы поставил памятник там, где они любили смотреть на звезды — на самом краю огромной зеленой поляны, с которой открывался тихий и умиротворяющий вид на море, с которого каждую ночь всё звездное небо было, словно на ладони. Он бы приходил к ней, садился напротив, и они бы вместе смотрели на звезды.

Собрав все свои письма, мысленно готовя себя к тяжелому разговору, Локи перевязывает конверты с письмами красной лентой, бережно заворачивает их в то платье, которое он подарил ей в ту ночь, что они смотрели на воду, и прячет куда подальше, чтобы ни Тор, ни Кэрри, ни кто-то еще, не догадался о его визите. К ней на могилу он всегда ходит в одиночестве.

Замок трясется, и Локи едва не падает — скорее всего, что-то врезалось в защитный купол, и ударной волной пошатнуло дворец. Мужчина поправляет рубашку, и осторожно выходит из дворца, проверить, что произошло. Он неспешно бредет по пустым залам, босиком, чувствуя каждую пылинку и камешек под ногами, и слышит хруст — с полотка что-то посыпалось. Он задирает голову и видит, как хрустальная люстра дребезжит и трещит. Через мгновение она падает и разбивается, с грохотом, разлетаясь на мелкие кусочки. На звуки прибегает Кэрри, за ней — Тор и Брунгильда. Локи прикрывается руками от прыгающих по полу разбитых осколков хрусталя.

— Что происходит? — встревоженно спрашивает Брунгильда, подходя к разбитой люстре.

— Да черт его знает! — кричит Локи, — Надо убираться отсюда!

Кэрри поджимает губы и берет отца под руку:

— У тебя бровь разбита…

— Кэрри, плевать! Уходим! — истерично кричит Локи, пытаясь вытянуть всех троих ко входу. За ними рушится и весь дворец — Асгард вновь и вновь превращается в руины, и кажется, он никогда не прекратит отстраиваться заново, и это какая-то откровенная насмешка судьбы — асы не могут жить спокойно, каждые несколько лет рассыпаясь и собираясь по кусочкам.

Неразбериха заставила вес Асгард закричать и заорать, словно всех режут, и кажется, так оно и было — осколки дворца, что принимал на себя снаряды, разлетались везде, заставляя купол светиться, и рикошетом отскакивая от него, непременно попадали кому-то в голову. Угроза была велика, её некогда было останавливать. Стратегия сейчас была только одна — бежать. Спасаться любой ценой. Но Локи, кажется, этого не слышал, и блистал тем, чему его научила Элис и тем, что когда-то Один считал главной слабостью любого правителя — милосердие. Хватая каждого упавшего ребенка, и бережно вручая его в руки родителю.

Рано или поздно любого правителя губит его милосердие, даже если её в нем всего капля, и эта мысль стала словно толчком прочь для Локи — он отошел подальше от шума, взглянул в ту сторону, где скрипело что-то массивное и тяжелое, и, приготовившись перехватить это магией, не успел понять, что не совладает с падающей прямо на него бетонной колонной. Обернувшись, он ощутил тяжелый удар, а после видел лишь тьму и чувствовал лишь адскую, ни с чем не сравнимую, боль. На миг его голову озарила одна мысль — страшно умирать в одиночестве.

***

Нет на планете города холоднее, чем Лондон, а Александра Старк уверена в этом. Во Франции всегда тепло, потому что на каждой улице есть пекарня, и круассаны готовятся днем и ночью. В Германии жаркий и тяжелый для её легких воздух, потому что когда дышишь в больнице, спирт и хлор въедаются глубоко в них, и машинные выхлопы превращаются в невыносимую ношу, которую из себя никуда не денешь. В лондонских лечебницах Алекс никогда не лежала, и делать выводы не могла — поэтому этот холод был как-то по-особенному ей дорог и необъяснимо ценим. С Лондоном её мало что связывает в степени откровений — никто здесь не видел её с ужасающими синяками под глазами, жирными волосами и пижаме. В последний раз она была тут в тот год, когда Томас Максимофф переборол истерическое расстройство, а ей диагностировали алкоголизм. И вот, она вернулась сюда, ни слова никому не сказав — ни матери, с которой отношения становились хуже с каждым годом, ни своему телохранителю, никому, совсем никому.