Но я не об этом хотел. Водятся еще в той местности медведи. Однажды охотники, убив медведицу, принесли с собой крохотного медвежонка, а когда выходили, устроили его ради забавы на базу отдыха в селе Новленском. Не знавший леса медвежонок вырос в добродушного и веселого медведя по кличке Митрофан; он и привлекал в эти места отдыхающих. Держали его в клетке, выпускали на длинной цепи, и никаких увечий или страха потешный Митрофан не вызывал. Глядишь, так бы и прожил он свой медвежий век с людьми, но у животных, как у людей своя судьба. Дед ослеп. «…С ружжом – не кабы-абы: мстит оно – нечистого похлест… В лебедь не стреляй: она ведь баба — слабнет в месяц раз… А в шшуке – крест. Моду взяли – в шшучину зарядом! Крест в башке, такой прозрачный хряс — Божья мета. Шшуку есть не надо — век в два раза длиныне, чем у нас…» Знал бы дед!.. И щуку мы, и птицу, и реку, и небо, и помет… Землю жрем – не можем подавиться… Дожили!.. Возмездие идет. Свешана Соловьева Посетил нашу страну летом испанский король Хуан Карлос I и возжелали его величество поохотиться на медведя. Слово короля – закон. Тут и пересеклись, к несчастью, пути вологодского медведя с монаршей особой. Медведя посадили в клетку и привезли к месту охоты. Щедро напоили его водкой, смешанной с медом, и пустили в поле. Трудно ли попасть из карабина в грузное пьяное животное? Его величество Хуан Карлос I уложил Митрофана с первого выстрела. Вот и вся история. Остальное уже неинтересно. Выделанную шкуру, говорят, король увез в свой дворец. Когда охота получила огласку, начались отпирания: мол, медведь пытался выйти на волю, сломав прутья решетки, и его застрелил егерь; что никаких медведей, дескать, король пальцем не трогал, а забрался в вологодскую глухомань воздухом подышать… Только пуста стоит медвежья клетка, и горюет по нему подруга-медвежица, а люди говорят, что мишка, выросший с людьми, был добродушным увальнем. Нет теперь, видно, спасения ни рыбе, ни птице, ни зверью дикому от страшного двуногого зверя, называющего себя человеком. Да и сам он – долго ли протянет… Лапой крушил молодые дубки, Бор оглушал, рыча. И были жилы его крепки, И кровь была горяча. Ранней весной из берлоги – вон! Гнилью разит листва. На ветках звон, и в ушах звон, И кружится голова. Зиму наскучило спать да говеть, Он по натуре не крот, — Идет, пошатываясь, медведь, Шерсть о кору трет. Шел, пошатываясь, медведь, Все по-новому замечал И лишь потому, что не мог петь, Р-р-рычал. Лет своих никогда не считал, Товарищей не имел. О лучшем думать и не мечтал, За то, что есть, постоять умел. Врагов о милости не молил, Не ведал земной тоски, Медвежатников наземь валил, Ломал рогатины на куски. Но из-за дерева – из-за угла — Ничтожная пуля его подсекла. Даже меха не повредила Дырочка тоненькая, как шило, Но кровь, на месте застыв, остыла, И стали дряблыми жилы. Ему ножом распороли живот Без всяких переживаний. Мочили, солили, сушили – и вот Он стал подстилкою на диване. На нем целуются, спят и пьют, О Пастернаке спорят, Стихи сочиняют, песни поют. Клопов керосином морят. В центре Москвы, от лесов вдали, Лежит он, засыпанный пудрой дешевой. Как до жизни такой довели Его, могучего и большого? Оскалена жалко широкая пасть, Стеклянны глаза-гляделки. Посмотришь – и думаешь: страшно попасть В такую вот переделку. Александр Межиров Словно тонкие линии на ладони твоей
Что происходит со мной? На далеком солнце вспышка – ия день-деньской провожу в постели; труд в газете, которую я любил больше жизни, кажется теперь утомительным и однообразным; я стал раньше уходить домой для экономии сил; кому-то уже понадобился мой рабочий стаж для начисления пенсии; в душе неведомое до сих пор смутное томление от наделанных непоправимых ошибок и впустую прожитых дней: и прошлое страшит, а будущее манит к себе. И уже не столько боишься смерти, как стать обездвиженной обузой жене; и читаешь брошюрки о разнице между инфарктом и инсультом… Даже поздняя любовь привлекает не чувственной стороной, не концом или апофеозом, а разрозненными крохотными кусочками воспоминаний – словом, сказанным тебе, розой в дрожащей от волнения руке, даже поцелуем, который долго помнишь на вкус, юношеским ожиданием встречи, тенью колеблющейся свечи над головой… В мире, жестоком и грубом, я вспоминаю одно: сладкие ждущие губы и глаз голубое дно. А.Р. Но это случается, признайтесь честно, практически с каждым стареющим мужчиной. Влюбиться в дороге, в попутчицу, сразу — как будто взаправду… И помнить потом и смех её тихий, и странную фразу, и путь её, выстланный жёлтым листом… Влюбиться, забыться, и сразу расстаться, и вслед ей смотреть из окна на большак… Как всё это страстью могло показаться? А если не страсть – то запомнилось как? И как этот миг удивительно долог — нежданный, сквозь годы прочерченный след: пустой полустанок, дорога в посёлок и в свете заката – её силуэт? Семён Ботвинник, СПб. † 2004 Но потом постанывающее от незабытых страданий сердце даст пищу размышлениям на все оставшиеся годы. Подержать за руку, рассмотреть линии твоей ладошки, подарить милый пустячок, нацарапать четверостишие, просто посидеть молча рядом – неведомые удовольствия, которые раньше я считал за ничто, ищут повода для повторения. Как знать, что станется со мной, Что мне достанется… Прошу о милости одной — Дожить до старости. Ещё минует этот день, Ещё он кончится, И будет новая ступень, Где всё – как хочется, Где ни тебя, ни прочих бед И ни усталости, И так на много-много лет До самой старости. И если встретимся опять — То волей случая, И если буду вспоминать — То только лучшее. Ольга Савельева |
