-Я уеду в Питер, так будет лучше всем… Прости, - голоса теперь хватало только на тихий шёпот, но он, наверняка, все услышал, как нельзя, хорошо.
Вдруг, широкие ладони коснулись моих запястий, начиная медленно сжимать те, да так, что все руки томно свело судорогой. Кажется, когда пальцы уже покалывало легкой иголкой от онемения, горячие, как ярко-оранжево-красные угли из самой глубины костра, губы коснулись тех самых ладоней. Они, будто, пытались растопить их, хотели оставить свои следы на них красными пузырчатыми ожогами, но вместо этого заставляли мои глаза кровоточить болью лишь сильнее.
И эта боль уже была куда больше, чем физическая. Вот, кажется, это и есть конец; конец всему тому, что все люди, да и я сама когда-то, считала жизнью.
Чертова судьба-злодейка, ну почему ты постоянно всех проверяешь на прочность? Почему тебе доставляет такой кайф разрывать сердца на части, лишать людей счастья просто ощущать друг друга рядом. В чем тогда, твою мать, смысл жизни, если в один прекрасный день, когда тебе будет хорошо, все неожиданно закончится; и ещё повезёт, если ты увидишь этот день своими глазами, а не будешь ощущать того через два метра сырой земли и крышку гроба, над которыми будут колыхаться синие крокусы? Кто победитель в этой игре, и кого судить за то, что никто не дождётся «хэппи-энда»?
Наконец, он встал, выпрямляя спину так, как никогда раньше, от чего мужская голова оказалась выше её роста, но Марине, кажется, ничего сейчас не было интересно.
Наконец, широкие ладони уже обняли её круглые плечи так, что только что отступившая судорога вновь была прибывающим скорым поездом.
-Ты никуда не поедешь. Сейчас сделаем кт, и… Господи, какая же ты дура, Нарочинская. Убить тебя мало… - крепкий кулак с силой коснулся женской спины, от чего на секунду прекратившиеся слезы вновь дали знать о себе, но уже так, будто это было начало самой настоящей истерики.
-Если бы ты знал, как я не хочу умирать, - уже сквозь крик в смеси с плачем женский голос пытался пробить отрывки фраз в синюю хирургичку на его груди, ведь даже двинуться с места от того, как сильно он обнимал её, было невозможно.
-Но даже это лучше, чем потом остаться на всю жизнь овощем… Если со мной что-то случится, этот ребёнок, он будет никому, понимаешь, никому не нужен! Он будет таким же, как я, как твоя Тамара; ты даже не представляешь, насколько это страшно, остаться абсолютно одному в огромном мире. Так лучше вообще не увидеть его, чем всю жизнь ненавидеть!
-Что ты говоришь?! Марин, ты сама себя слышишь?! - его ладони в миг с силой сжали мокрые щеки, от собственных судорог заставляя дрожать и её голову.
-Очнись, Нарочинская! Очнись, Марин, пожалуйста!.. Ты сама хирург, ты знаешь, что это лечится, причём прекрасно. Что за бред ты несёшь,дура, - его глаза навивались пунцовой кровью, и даже на лбу появилась не только легкая испарина, но даже и вена вздулась у виска, открывая все то напряжение, вмиг вскипевшие внутри него.
-Чтобы сегодня же вечером все твои вещи были у меня дома, ты меня поняла? Поняла, я кого спрашиваю?!
========== Глава 18. Кабинет, туман и снимок. ==========
Глава Восемнадцатая.
Кабинет, туман и снимок.
Она, прижатая головой к его горячей груди так, что все слёзы оставались на хлопковой рубашке, беспомощно закивала, зубами прикусывая край налитой кровью нижней губы. И, кажется, её ладони настолько сильно были напряжены, пытаясь ещё крепче прижаться к нему, что все сухожилия, все вены и даже белые костяшки суставов вот-вот были готовы разорвать бледную кожу. На доли секунд такое состояние начало вызывать в абсолютно каждой мышце беспомощную судорогу, которая сдерживалась лишь одним его присутствием рядом.
Таким родным и близким для неё он ещё не был никогда. Идиот, ей богу, если бы только знал, на какую авантюру он подписывает своими ласками собственную жизнь, наверное, никогда бы ещё раз не сделал также. Видимо, такой настрой оставался приоритетным лишь в женском уме: все девушки мыслят отлично от мужчин.
В эти секунды в его голове творилось что-то совершенно другое. Он думал обо всем: как провести сейчас кт, нужно позвонить Хромову из онкологии, в холодильнике дома мышь повесилась, надо бы заехать в магазин за продуктами, насколько быстро нужно провести операцию, чтобы минимизировать риски для всех, кто ими будет затронут - абсолютно обо всем другом, но только не про то, на что он решился пару минут назад.
К вечеру, когда упрямое солнце ранней весны никак не хотело садиться за горизонт, оранжевые лучи превратились в длинные полоски, через тонкие отверстия жалюзи пытающиеся прогреть килоджоулями любви белоснежную стену кабинета заведующей нейрохирургии. Они рассеивали свои беспечные ласки буквально всюду, и ничего не могло противостоять им: большой стол с кипой папок, небольшой экран с несколькими снимками томографа, даже фикус в углу, по наследству перешедший ей от прошлого хозяина кабинета, и тот не был обделён звёздным вниманием. Оттого было несложно догадаться, что такая любовь обволакивала абсолютно все уголки, а их экспонентами становились именно изгибы тонких губ, неглубокие морщины усталости у закрытых глаз; изящные линии рук, сегодня выполнявшие роль любимой подушки, которой так и не нашлось замены за все время жизни в холодной Москве, они часто брали на себя не только функции инструмента для спасения жизней и излечения судеб, но и для минутного удовольствия неощущения собственной боли в подкорковых ядрах.
Лучи нагревали ее кожу до мятного тепла, а когда оранжевое солнце перестало противиться само себе, яркий диск начал скрываться за высокими носами жилых домов, торговых центров, спортивных клубов и любых других организаций, оснащённых десятками и сотнями людских душ. Полоски быстро начали терять свои прежние координаты, принимая новые значения ординат в своём недолгом существовании. Такими темпами золотое зарево совсем исчезло в мельком пшеничных от такого света волосах, делая их по-тусклому белесыми даже у корней, где ярко виднелся темно-шоколадный подтон, который уже долгие месяцы не волновал её так, как делал это годы назад.
Совсем скоро в большом кабинете стало настолько темно, что воздух, пытавшийся высосать хоть квант света из собственного тепла, начал стремительно остывать. Уже и яркая кожа, порозовевшая под горячими ласками, начала становиться серо-синей, с лёгким просветом зеленого на уставших веках и ярко-синими с фиолетовыми вкраплениями мелких сосудов венами, прежде всегда покрытых белой тканью лоснящегося халата, который редко лишался возможности оберегать и без того несчастное тело от излишне развращающих сознание людей взглядов и сплетен.
Тихое сопение редко когда прекращало звучать в пространстве сферы, состоящей из метровой атмосферы около ее фарфорового лица, прежде стянутого маской сна. Только когда за окнами окончательно воцарилась тьма, укрывая чёрным одеялом прежние жёлтые полосы на стенах, свет начали излучать ненавистные коридорные лампы. Сквозь огромное окно они, кажется, всю свою яркость мигом попытались направить в ее глаза, которые просто не могли перед этим устоять. Веки медленно распахнулись, начиная кружить ресницы смущённым танцем, а щеки тут же сморщились, по инерции заставляя левую руку сначала подняться вверх, чтобы попытаться разглядеть время наручных часов, считавших крайние ее часы; затем та безжизненно падала на холодный лоб, внутри разрывающийся от боли, которую, пока ещё, можно было стерпеть.
-Опять режим коту под яйца… - присев на мягкой обивке чертовски неудобной софы, от сна на которой спина начала болеть лишь сильнее, голова тяжело повисла на бессильной шее, а единственным, что не давало ей упасть вниз, оказались руки, что уперлись локтями в сухие колени.
Совсем незаметно для неё и вполне зримо для всех остальных, в этот же миг остающихся в ином мире, дверь кабинета сначала раскрылась больше, чем на половину, и также закрылась вновь. Вроде бы, ничего необычного, но воздуха внутри стало на несколько кубических метров меньше, полного комплекта органов в два раза больше и, увы, во столько же раз больше хреновых снимков кт, уже успевшего побывать в нескольких руках.
