После, вернувшись с каникул в Ереван, когда все рассказывали, кто где провел лето (Батуми, Сухуми, Евпатория, Пицунда и даже Ленинград), они презрительно махали рукой и с гордостью сообщали, что были в Дзорке, а потом – в Кармрашене, некоторые даже не знали, где это. И теперь, повзрослев, они понимали, что, наверное, их тогда принимали за чокнутых: ведь в Кармрашене не было ни моря, ни озера, ни даже речки. Был только большой огромный лес (в детстве все было огромное).

На самолете из Еревана в Дзорк можно было прилететь за тридцать пять минут – не успеешь взлететь, уже надо приземляться. А на поезде – совсем другое дело. Семьи Клары и Ашхен Унанянов вечером садились в поезд Ереван – Дзорк, который отходил зимой в 20.23, а летом в 21.41, ехал всю ночь и утром где-то в 8–9 часов доезжал до Дзорка. Они ехали двумя семьями, у них всегда было два купе, и пока еще не надо было ложиться спать, одно из них превращалось в кают-компанию, и лица у всех были счастливые…

А ночью можно было лечь на живот на верхней полке и смотреть в окно. Это было безумно-безумно интересно смотреть на черные силуэты гор, на огни, мерцающие островком какого-то селения где-то там, очень далеко. А потом смотреть на звезды. И они тоже мерцали, и их было много-много, и они говорили друг с другом, правда, Богу внимала не пустыня, а древние горы.

И высокие, философские мысли (детские мысли всегда высоки и философичны!) прерывались тогда, когда поезд останавливался на какой-нибудь станции, и Аристакес смотрел на суетящихся вдоль поезда людей и до одури вчитывался в название станции, стараясь запомнить на всю жизнь…

Потом поезд трогался, постепенно набирая скорость, оставляя позади станцию, шум, суету. Затихали голоса в самом вагоне, голоса только что севших на поезд, и маленький Арис засыпал, хотя дома, еще в Ереване, давал себе слово не спать всю ночь!

Он видел во сне обычно что-то непонятное, но хорошее, и поэтому, когда просыпался вдруг от неожиданно сильного толчка, улыбался от мысли, что находится в поезде, а особенно – что едет в Дзорк.

Утром, за час до приезда, они, дети, прилипали к окну и спорили, кто из них раньше увидит дедушку, который придет их встречать. В Дзорке, они выпрыгивали из вагона и бросались на дедушку Аршака и целовали его, а он обнимал их и счастливо смеялся своим тихим смехом. Затем они пешком шли домой, потому что дом, где жили дедушка с бабушкой, находился недалеко от вокзала. Сначала шли по шпалам, потом еще немного по траве, а потом выходили на ту самую улицу Железнодорожников, которой бредили в Ереване. И, увидев еще издалека бабушку Сону, стоявшую на балконе и махавшую им рукой, не могли удержаться – бросались к дому, не помня себя от радости (кто первым поцелует бабушку?)…

Дзорк – маленький город и находится на маленьком клочке ровной земли, с четырех сторон зажатом горами, на месте впадения реки Ган в реку Чаги. Когда город стал расти, пришлось дома строить на склонах гор, и не просто дома, а шести-, семи-, девятиэтажные здания, каким-то чудом «приклеенные» к бурым склонам. Каждый этаж представлял собой ступеньку в большой лестнице, внутри которой жили люди, и каждый этаж имел свою крышу.

В детстве Аристакес, любимый внук Аршака Ашотовича и бабушки Соны, изъездил весь Дзорк вдоль и поперек на велосипеде. Он помнил каждую яму, каждый поворот… Не говоря уж о дачном поселке, куда перебирались на все лето сразу же по приезде ереванцев. В дачном поселке жили тремя семьями – семьями трех дочерей Аршака и Соны: Норетты, Клары и Ашхен. И это было большое трехмесячное счастье, даже несмотря на то что порой случались туманы… Как, например, тем утром, когда Аршаку Ашотовичу Унаняну вдруг показалось, что жизнь кончается.

То утро действительно было холодное, туманное, дождливое. Такое было не редкость в Кармрашене. Здесь, если пошел дождь – а он всегда бывал нудным, моросящим, – то пиши пропало. Тянул неделю, а то и две.

Дождь моросил, и с крыши дома без конца капало. Часто дул ветер, и из леса сверху просачивался туман. С легкостью он проглатывал дома, деревья, перелезал через деревянные заборы дач и продолжал гулять по полям.

Было очень тихо, очень холодно. Природа, казалось, находилась в какой-то тяжелой дремоте, и лишь иногда всеобщую звенящую тишину нарушал пронзительный крик птицы. Крик этот эхом проносился по местности, и тогда поднимался ветер, и дождь моросил сильнее, и шумели листья на деревьях. Но потом напуганные криком деревья затихали, и воцарялась прежняя тишина. Туман же проникал во все новые дыры и щели и переходил от одного дерева к другому, словно искал что-то, заведомо не существующее, и кажется, спрашивал:

«Не видели?»

Туман казался живым. У него были руки, ноги, глаза, рот и даже уши, которыми он слышал любое приказание ветра, произносимое порой шепотом. Опустившись на землю, туман ни на секунду не застывал, не успокаивался. Он жил, дышал и, подобно человеку, бродил по полям и лесам и часто вздыхал, страдая от чего-то.

«Не видели?» – спрашивал он всех…

И в воздухе пахло мокрой травой, грибами и мхом.

Дачный дом, где жили Аршак и Сона со своими дочерьми, внуками и внучками, находился у подножия холма, поросшего лесом. Перед домом рос фруктовый сад, и вся территория была огорожена деревянным забором. Доски забора были заострены на концах; они были очень старые, почернели и покрылись мхом.

Поле начиналось от подошвы длинного холма, на северном склоне которого и располагался лесенкой поселок. Из окна дома можно было видеть поле, широкое, зеленое, утыканное кривыми телеграфными столбами. Когда из-за тумана столбы не виднелись, нельзя было увидеть и само поле, и казалось, что там, за забором, – пропасть, а сам этот клочок земли с фруктовым садом и маленьким одноэтажным домом висит в воздухе, среди облаков… Но вот дул ветер, и туман начинал отступать, открывая поле, а за ним и почерневшую от дождя дорогу. Ворота были покрашены в серый цвет. Они местами проржавели, стала набухать и трескаться краска, и из трещин вытекала грязно-красная жидкость. От ворот к дому вела бетонированная дорожка.

Старик лежал с открытыми глазами и слышал, как стекает с крыши дождевая вода, капая на плиточный пол балкона с особым шлепающим звуком.

Капало и сводило с ума.

Было холодно. Все было завернуто в туман и не могло согреться. Дрожали от холода удивляющие своей зеленостью листья на деревьях, которые уже устали от навязчивых нежностей и ласк тумана.

И от его вопроса:

«Не видели?»

Но вот ветер опять задул, и листья зашумели. Туман то раздвигался, открывая какую-то часть дороги и поля, то с еще большей силой наваливался на дом, толстой ватой облепляя окна. В то холодное туманное утро Аршаку Ашотовичу Унаняну не надо было просыпаться рано. Тем не менее он проснулся, когда все в доме еще спали. Старик лежал в теплой постели и слушал, как идет дождь. Он подумал, что сегодня ничего не будет делать. Все равно непогода, к тому же воскресенье. Буду сидеть на диване и читать газеты, подумал он. Весь день читать… А потом вдруг ему пришло в голову, что жизнь кончается. Ни с того, ни с сего. Просто подумалось…

Старуха все еще спала. Он посмотрел на нее. Интересно, она знает, что жизнь кончается? Наверно, да. Но ей некогда задумываться над этим. Нужно помнить о детях, об обеде…

Эй, Сона! Сона яр![11] Сколько же ты на своем веку приготовила обедов и выстирала белья? Не счесть. Сколько ты связала носков? Тоже не счесть. Но одно я могу сказать точно: вырастили мы трех дочерей и пять внуков. Тоже неплохо, если учесть, что не всегда и не во всем нам везло. А сколько мы натворили глупостей? Не счесть… И старику стало тоскливо.

Старику было уже много лет, и теперь он часто думал о том, что жизнь подходит к своему завершению, но в то же время он был уверен, что не зря прожил ее. Он немало сделал для своих дочерей, внуков, и не только для них. Это на самом деле так, думал он, лежа в постели, но жизнь все-таки кончается… А жаль. Потому что хочется пожить еще. Может, и удастся. Может, еще с десяток лет… Ишь, чего захотел, старик, сказал он себе. Поживешь еще – захочется жить и дальше. Но вряд ли можно столько прожить. Еще пять лет будет в самый раз. Восемьдесят – в самый раз.