Перед отъездом Елизавета Алексеевна привела свои бумаги в порядок. «Чтобы ко всему быть готовой, даже к смерти», — писала она в тот же день матери. Дневник она запечатала старинной печатью с девичьим Баденским гербом и сделала надпись: «После моей смерти сжечь».
Вдовствующая императрица Мария Фёдоровна в связи с отъездом невестки в Таганрог написала в своём дневнике: «...Молю Всевышнего о ниспослании благословения своего дражайшему императору и императрице, здоровье которой внушает мне великие опасения. Да будет ей благотворно пребывание в Таганроге, куда она отправилась, так же, как и императору, и да буду я иметь счастье опять увидеть её достаточно поправившейся в здоровье». Этому пожеланию Марии Фёдоровны не суждено было сбыться...
Государь выехал в Таганрог в первый день сентября 1825 года, Елизавета Алексеевна последовала за ним тремя днями позже. Он проявил исключительную заботливость, почти на каждой станции осматривая квартиры, которые готовились для следующей за ним супруги. Чтобы не утомляться, императрица ехала медленно, делая по пути длительные остановки для отдыха. На удивление всем подъезжала она к Таганрогу сравнительно бодрая, не чувствуя особого утомления. Без посторонней помощи она вышла из дорожного экипажа и прошла в церковь греческого Александрийского монастыря, где в честь императорской четы состоялся благодарственный молебен. Государь, прибывший раньше, встретил её на ближайшей от города станции.
Затем в одном экипаже супруги отправились в Таганрог. Сначала они посетили Варциевский монастырь, где высоких гостей ожидало всё местное духовенство и почти всё население города. Визит императора и императрицы был для жителей города чрезвычайным событием. Конечно, они верили, что пребывание здесь будет целебным для её величества, весть о болезни которой дошла и до этого отдалённого уголка России. В народе считали, что здоровый воздух — и многие хронические болезни излечиваются в их краю сами собой, без медицинской помощи. После приветствий и благословения императорская чета отправилась в дом, где ей предстояло провести зиму. По скромности и простоте своей этот дом представлял собой усадьбу зажиточного провинциального помещика: низкие потолки, небольшие окна, огромные изразцовые печи и скрипучие половицы...
Несколько замечательных недель прожили супруги тихо и уютно. Сближение между ними было полное. Они совершали совместные прогулки, устраивали чаепития, много говорили друг с другом. Елизавета Алексеевна вскоре почувствовала себя лучше, стала оживать и даже как-то расцвела. Ей казалось, что она вновь обрела крылья, что никогда не было никаких обид, а была только взаимная любовь. Государь был к ней очень внимателен, старался не оставлять её одну, говорил ей нежные слова, как будто после тридцати лет супружества наступил медовый месяц. Видно, её слёзы, как небесная роса, оживили цветы позднего примирения. Раны сердца словно зарубцевались: ведь если сильно любишь, то умеешь и прощать. Но увы, дни любви и согласия были сочтены. Жизненный путь Александра I и Елизаветы Алексеевны подходил к финалу.
В конце октября император сообщил, что ему нужно поехать в Крым. Матери императрица написала:
«Царь завтра выезжает в Крым. Ему хотелось бы лучше остаться здесь, но он должен ехать, так как хочет сам убедиться, можно ли зиму провести в Крыму. Все нас приглашают и заверяют, что климат там лучше, чем здесь. Возвратится он лишь через семнадцать дней».
Прощание было трогательным. Во время своей поездки по Крыму Александр I ежедневно писал Елизавете письма, сообщая о каждой мелочи своего путешествия, умолчал он лишь о том, что в дороге сильно простудился и чувствует себя плохо, — не хотел беспокоить.
В Таганрог государь возвратился больным. «У императора всё ещё высокая температура, — писала Елизавета Алексеевна матери. — Как жаль, что он не может пользоваться хорошей погодой, которая здесь установилась. Да и я не могу сполна наслаждаться этими днями, хотя выхожу ежедневно. Где можно в этой жизни найти покой? Думали, что всё идёт самым наилучшим образом и можно только радоваться, но вдруг неожиданное испытание, которое лишает нас возможности радоваться счастью».
Императрица почти всё время проводила у постели больного. Сначала ему вроде бы стало легче, но через два дня «в 10 часов 47 минут утра, — как значилось в сообщении его лечащего врача, — император мирно и покойно испустил последний вздох...»
Смерть мужа баденская принцесса перенесла стойко, без слёз — сколько она их уже выплакала, — но её фигура, склонявшаяся над гробом, олицетворяла величайшее страдание. Своей свекрови она в тот же день написала: «Наш ангел на небесах... Матушка, не оставляйте меня, я совершенно одна в этом скорбном мире! В этой невознаградимой утрате я утешаюсь лишь тем, что не переживу его. Я надеюсь скоро соединиться с ним».
Вот уж поистине крик измученной души.
Копия письма российской императрицы была опубликована во всех журналах того времени. А жить ей оставалось немногим более пяти месяцев.
Чтобы не усугублять горя супруги усопшего императора тяжким зрелищем необходимых приготовлений к похоронам, её нашли нужным перевести в другой дом. Вместе со своими фрейлинами Екатериной Валуевой и Варварой Волконской императрица, теперь уже вдовствующая, в тот же день переехала в дом таганрогского генерала Бабкова. А на следующий день после кончины Александра I его младшему брату Константину, который, как полагали, должен наследовать российский престол, было отправлено донесение за подписью князя Волконского. Последний руководил всеми формальностями: «...Имею счастье верноподданнейше донести Вашему Императорскому Величеству, что, при всей скорби Ея Императорского Величества, вдовствующей государыни императрицы Елизаветы Алексеевны, здоровье Ея довольно хорошо и удручённое сердце Ея печалью нимало не убавляет духа твёрдости, с коей переносит Ея Императорское Величество несчастье своё...»
Сближение с мужем в последние два-три года Елизавета Алексеевна считала наградой, ниспосланной свыше: за постоянство в любви, за терпение, за умение прощать. Поэтому особенно больно было ей именно сейчас вдруг потерять любимого человека. Своё горе баденская принцесса выражала в письмах к матери. Кому, как не ей, бедная женщина могла рассказать о ране в своём сердце:
«Пишу Вам только для того, чтобы сказать, что я жива. Но не могу выразить того, что чувствую. Я иногда боюсь, что вера моя в Бога не устоит. Ничего не вижу перед собой, ничего не понимаю, не знаю, не во сне ли я. Я буду с ним, пока он здесь; когда его увезут, уеду за ним, не знаю когда и куда. Не очень беспокойтесь обо мне, я здорова. Но если бы Господь сжалился надо мной и взял меня к себе, это не слишком бы огорчило Вас, маменька милая? Знаю, что я не за него, я за себя страдаю; знаю, что ему хорошо теперь, но это не помогает. Я прошу у Бога помощи, но, должно быть, не умею просить...»
Согласно заключению медиков, сделанному после вскрытия, государь скончался от «воспаления в мозгу». В остальном он был совершенно здоров и мог дожить до глубокой старости.
Забальзамированное тело императора одели в парадный генеральский мундир. Гроб с телом установили в Варциевском соборе на великолепном катафалке под балдахином. Лицо усопшего было скрыто под белым покрывалом, так как оно изменилось до неузнаваемости. (Говорили, лицо покойного стало портиться сразу же после вскрытия). Утром и вечером состоялись панихиды, каждый мог приходить и целовать императору руку. Елизавета Алексеевна присутствовала тут же, но её не было видно. Она приходила молиться у гроба лишь после ухода всех посторонних.
Царское семейство поручило вдове императора Александра I заботу об оказании последних почестей останкам её супруга. Было решено везти его тело в Петербург через Москву. Накануне выноса гроба из собора там собралось много людей для последнего прощания. Гроб уже был закрыт. Неожиданно появилась императрица. Твёрдой поступью она взошла на подмостки и припала к гробу. Все присутствовавшие плакали. Елизавета Алексеевна же держалась стойко, не было слышно ни стонов, ни рыданий.
