Достоверно страдание телесного, достоверен обусловленный бестелесным поток размывания, рассеивания телесности, поток чистого становления, нескончаемая метаморфоза телесного. Вспомним, что телесное – значит ограниченное поверхностями, отделенное ими от всего другого – отдельное. Бестелесное не имеет поверхностей и границ, оно безгранично и включает в себя все, стало быть, бестелесное – это всеобщее. Всеобщее как непосредственная данность есть АРХЕТИП. Архетип заключает опыт переживания всемогущего, ужасающего, подавляющего и переполняющего страхом, но величественного, дающего полноту бытия.– это опыт переживания Другого, опыт трансцендентного – потустороннего относительно телесного бытия, квалифицированного в культуре как "божественное", "нуминозное"¹². Архетип символически воплощается в некоторой ментальной материи и поэтому существует как архетипический образ. Если содержанием архетипического образа является сам архетип, то есть непосредственная данность нуминозного, то архетипический образ указывает на возможность непосредственной данности нуминозного через отсылку к примеру: подобное когда-то уже случилась. Следовательно, ментальная материя, выражающая архетип, опосредует и тем удерживает воспринимающего на расстоянии от опасного архетипа.

Архетип, по существу, пустотел, он – некоторый вектор, след из прошлого, ведущий к наличному бытию, угроза, которая вот-вот осуществится; он грозит лишь неизбежными отношениями с всеобщим и бестелесным, которое насильственно подчиняет, трансмутирует, рассеивает всякое отдельное и телесное. Однако архетип присутствует в индивидуальном сознании только в опосредующей рамке образа, будучи окутан ментальной материей, то есть в качестве архетипического образа и, следовательно, в качестве эмерджента, представляющего собой опосредование и взаимную адаптацию противоположного, преломление противоположного друг в друге. Та ментальная материя, в которой получает выражение архетип, предназначена быть кромкой тверди над бездной, спасающей человеческого индивида, —отдельное телесное бытие, – при встрече со всеобщим-бестелесным. Но что это за край тверди над бездной, способной без остатка поглотить человека? Это – возможность самотождественности отдельного, то есть определенно представленная самость человека, через тождество с которой индивид должен спастись. К примеру, архетипический образ всемогущего и ревнивого бога акцентирует его благоволение человеку до степени принятия им человеческого воплощения, где он демонстрирует подлинную сущность человеческой природы. Справедливо допустить, что архетипические образы, состоявшиеся как религиозные формулы, суть символы, выражающие всеобщее-бестелесное (как неизбежную и непосредственную данность, жуткая жизненность и интенсивность которой страшна для человека и знаема им как "пламя гнева") в абсолютизированной (ибо человеческую самость нужно усилить, чтоб состоялось равновесие) самости человека. Поэтому символы и охранительные, "оберегающие" (по К. Г. Юнгу).

Однако архетипические образы присутствуют в пространстве человеческого сознания, стремящегося еще более освоить, трансформировать в соответствии с собой и так совсем погасить противоположное. Фальсификация религиозных символов возможна тем более тогда, когда указания, осуществляемые символом, на возможность непосредственной данности нуминозного оказываются чрезвычайно слабы по отношению к абсолютизированной самости человека. Юнг пишет, что при растущем оскудении символов растет чувство страха¹³. Напротив, при углубляющейся фальсификации символов страха нет. Есть исключительный энтузиазм людей относительно самих себя. И страх замещается бессознательным предчувствием страха, которое опредмечивается как беспримерный труд по обеспечению собственной безопасности (выявление и уничтожение врагов). Предчувствие страха отклоняет человеческих индивидов от самодостаточности, искажает их свободное действие, ибо, основав свою автономию, индивид отныне ищет лишь угрозу ей; угроза действительно существует, она материализуется хотя бы в непредсказуемом протекании жизни, но нет того, от кого она исходит, он заслонен фигурой умолчания. В такой ситуации угроза исходит от всех и от всего, любой может быть подставлен вместо "x", субъекта угрозы, и уничтожен, но угроза от этого не исчезает, тогда "x" пробегает по всему множеству лиц и факторов до тех пор, пока не воссоединится с самим субъектом автономии. В известном смысле это будет истиной: угроза исходит от самого субъекта автономии, потерявшего способность воспринять архетип. Так бессознательное знание о возможности прямого деструктивного воздействия всеобщего и бестелесного, преследует удаляющееся от него сознание.

При совмещении "х" с субъектом автономии, автономию настигает полный и окончательный крах. Нет больше защитных стен автономии, нет и спасительной тверди оберегающих символов, разрушенных как условие создания автономии. Предчувствие страха сменяется самим страхом, ввергающим в совершенную деморализацию. Ибо в условиях фальсифицированных символических структур то, что было отвергнуто, снято как бессмысленное, – сам архетип, – предстает со всей своей жуткой жизненностью и неотвратимостью. Самотождественность человека, существующая лишь в состоянии тончайшего равновесия с непосредственным приятием всеобщего, здесь же гипертрофированная и поглотившая возможность явления всеобщего, обрушается. Безумие и чума. И в Фивы является сам Дионис…

Сознание, покуда им владеют мифологические и религиозные символы, воспринимает всеобщее и бестелесное как потустороннее ("пребывающее в вышине"), сверхчеловеческое. Но символы зажигаются истинной жизнью, становятся действительными лишь в контексте конкретной и наличной, сиюминутной данности нуминозного, реального, неотвратимого, жгучего "пламени гнева", когда трепещет слабое человеческое естество от невыносимой интенсивности присутствия сверхчеловеческого. Тогда человеку открывается и другая сторона архетипического образа: не потусторонность, а посюсторонность сверхчеловеческого, выраженная в непосредственном претерпевании человеком божественного, в неотвратимом претворении отдельного-телесного всеобщим-бестелесным. И тогда само существование архетипических образов, устроенных так, что в самости (и через самость) человека выражается всеобщее, сверхчеловеческое и, в конце концов, противочеловеческое "пламя гнева", представляет всеобщее как интимную, сокровенную основу человеческой самости и возможность растворения в себе этой самости, то есть представляет человеческую самость как собственную часть, выходящую из полноты себя и возвращающуюся в себя, а, стало быть, никогда не должную отчуждаться вполне. Поэтому темная вода, струящаяся в основании человеческой души, "дух дольний", символ бессознательной тьмы души означает непосредственное переживание, претерпевание божественных метаморфоз. Но выше душа огненна и суха (Гераклит), она – сознание бессознательного, смысл неосмысленного.

Юнг связывает смысл с языковыми матрицами, последние же с архетипическими образами. Но, казалось бы, архетипические образы могут формироваться лишь в наличной, уже существующей ментальной материи, которая была бы отрефлексированным представлением человека о его собственной самости. Следовательно, с одной стороны, языковые матрицы происходят от изначальных архетипических образов, с другой – архетипические образы могут возникнуть только в ментальной материи, отражающей самость человека. Разрешить это противоречие можно только предположив, что архетипические образы, "оберегающие" символы – это такая же непосредственная данность, как и сами архетипы, то есть и абсолютизированная самость человека, в которой воплощается архетип, не сформирована самим человеком, а изначально дается ему. Юнг пишет об архетипических образах: "они предстают перед нашими глазами как imagines et lares, или как образы сновидений и откровений"¹⁴. Такова же природа языка: "язык не знание и ускользает от познания, потому что устроен не как разум, а как сон… Язык… приснился человеку и существует с неотвязной убедительностью сновидения"¹⁵. Стало быть, архетипические образы даны, предшествуют индивидуальному сознанию, и, собственно, они и заключают возможность развития человеческого сознания до абсолютизированной самости. Божественное является и как Пламя гнева, и как оберегающий человека символ, в котором заложена тенденция релятивизации противоположностей. Следовательно, архетипический образ – отнюдь не эмерджент, в том смысле, что он не содержит в себе никакой человеческой субъектности, напротив, он возможен лишь при условии чистой объектности воспринимающего человека, он представляет собой явление всеобщего-бестелесного в отдельном-телесном, не потерявшее тождественности со своей сущностью. Эмерджентом, то есть результатом преломления двух самостей друг в друге, оказывается как раз переработка сознанием и фальсификация архетипического образа.