Возвращаясь к своим, мы подошли к дымившейся старой ели.

— Дядя Миша! — крикнул Петя, и я не узнал его голоса. — Батьку убили…

Парфен лежал навзничь, с разбросанными в стороны руками. Худое тело еле виднелось из травы, и только длинный квадрат бороды, вздернутый кверху, странно чернел в серых метелках пырея. Обняв отца, Петя вздрагивал в рыданиях, и от этого борода Парфена встряхивалась, словно от ветра…

— Петя… Поднимись, Петя, — начал я и тотчас умолк, не зная, что сказать в утешение осиротевшему мальчику.

Позднее выяснились подробности. Когда Парфен увидел, что фашисты, отступая, подожгли хворост, он, не раздумывая, кинулся туда. За ним побежал и Петя, тоже вооруженный винтовкой. Парфен принялся тушить огонь. Притаившийся в кустах полицай выстрелил и попал старику прямо в грудь. Петя не растерялся, пальнул в полицая, ранил его в живот, а потом подбежал и добил прикладом.

…На взгорье мы выбрали место близ дуба и похоронили коменданта Брянских лесов.

Старый кашевар обложил могильный холм дерном. Он работал неторопливо, тщательно. И все время около могилы неподвижно сидел Петя. Лицо мальчика осунулось, сухие глаза смотрели неподвижно.

— Петенька, поплачь. Поплачь, сынок, легче будет, — ласково просил старик, но мальчик не слышал его слов.

На этом можно было закончить рассказ о коменданте Брянских лесов. Но мне хочется упомянуть еще об одном случае, происшедшем через две недели после его смерти. В тот день партизанский отряд «Засада» снова вернулся в Рамасухский лес.

Уставший от похода командир не мог отдыхать, узнав о несчастье. Бледный и взволнованный, он ходил по лагерю и не находил себе места. В это время ему доложили, что в лагерь пришел староста из села Бугры. Тучный, широкоплечий мужчина среднего роста с крупными чертами лица подошел к Колесову в сопровождении вооруженного партизана. Он снял фуражку, обнажив белую, словно обсыпанную мукой, голову.

— Что вам нужно? — спросил командир.

Седой человек взглянул на командира, вздохнул.

— Я из Бугров, староста, — сказал он и замолчал, еще раз шумно глотнув воздух. — Служил там по приказу… Перфирия Дмитриевича. Но об этом знал только он.

Бугровский староста поставил перед командиром трудную задачу. Что делать с ним, как поверить ему?

В лагере готовились к митингу на могиле Перфирия Дмитриевича. Секретарь парторганизации Стариков набрасывал тезисы своей речи. Ему понадобились некоторые данные из биографии Перфирия Белова. В кожаной сумке, где хранились партийные документы всех коммунистов отряда, он отыскал партбилет старого коммуниста, развернул его и увидел маленькую бумажку. Это была записка.

«На случай моей смерти!

Бугровский староста Силантий Бурнягин, родом из того же села, не предатель, а наш лучший коммунист и партизанский разведчик. Достоин награды. Что я и удостоверяю.

П. Д. Белов.

Май 18 дня 1942 г.»

Записка была заверена подписью и печатью сельсовета.

При гробовой тишине Колесов прочитал записку, переданную ему секретарем парторганизации.

— Товарищ Бурнягин сейчас здесь. Мы с радостью принимаем его в свой отряд. Пусть он носит оружие покойного Перфирия Дмитриевича.

Командир попросил Бурнягина подойти поближе и вручил ему карабин. Тот взял его в руки и, сняв фуражку, поцеловал. Потом поклонился партизанам и сказал:

— Спасибо…

Разные бывают встречи в жизни. Иную забудешь тотчас, а другая поживет какое-то время и погаснет, словно ее и не было. Но зато выдастся иногда такая, что врежется в память на всю жизнь, будто шрам от сабельного удара.

…Дело было давно, четверть века назад.

Первая встреча с Селиверстовым случилась у меня в необычной обстановке, на территории, оккупированной фашистами.

Со своим другом Ефремом мы всю ночь были в разведке, а поутру я собрался уходить в отряд. Ефрем остался. Прошел слух, что ожидается новая часть фашистов, надо было узнать о ней поподробнее.

Оврагами, кустарником я пробирался в сторону реки Неруса, за которой лежали Брянские леса. День был хмурый, тяжело и низко ползли тучи в сторону леса и лениво кропили землю мелким дождем. Всхолмленные поля с редкими кулигами осинника выглядели пустынно. На протяжении двухчасового пути я даже издали не увидел человека.

Чтобы попасть на левый берег Нерусы, мне предстояло пройти через мост у деревни Глинищи. Обычно днем мы избегали открыто бывать в селах, но на этот раз я решил заглянуть в село. Да, правду сказать, и голод понуждал меня зайти в крайнюю избу — может, удастся чем-нибудь разжиться. Я знал, что в Глинищах жил староста, при нем — небольшая группа полицейских. Они держались тихо, боялись партизан. Так что я шел спокойно, но, конечно, с предосторожностями.

Незаметно, прибрежным ольховником подошел к крайней избе, держа наготове автомат. Из трубы шел густой дым и по сырой тесовой кровле сползал вниз, на землю.

Без стука и разрешения я вошел в избу и поздоровался с женщиной, встретившейся у порога. Не ответив на приветствие, она попятилась к кровати, на которой лежал мужчина. Казалось, женщина хотела заслонить его, защитить…

— Почему хозяин долго спит? — спросил я, чтобы прервать молчание.

— Инвалид он, больной, — холодно ответила женщина. — А ты кто такой будешь?

— Партизан, — ответил я напрямик, пристально наблюдая за мужчиной.

— От наказание! — воскликнула женщина. — Как партизан, так к нашему дому прется! Не миновать нам петли через вашего брата.

— А ты молчи, — вдруг простуженным басом оборвал ее мужчина. — Не твоего это ума дело.

— Что молчать-то? Говорю тебе, повесят нас из-за них, за связь с партизанами.

Опасения женщины были обоснованны, я чувствовал правоту ее слов.

— Есть, поди, хочешь? — спросила она все тем же сердитым тоном.

— Не прошу, — сдержанно ответил я.

— То-то вот, не просишь, — недовольно отозвалась она. — Тогда ради чего заявился? Шел бы вон к соседям.

— А ты, браток, не слушай дуру бабу, — добродушно посоветовал мне хозяин. — И на меня не смотри подозрительно. Я инвалид, безногий. — Он откинул одеяло и показал тупой обрубок ноги.

— Я давно говорю ему, — опять начала женщина, — надо переехать нам в другой дом. Половина изб пустует, любую занимай. Узнают немцы, что к нам то и дело ходят партизаны, пристрелят.

— Не слушай ее глупых речей, — повторил свой совет хозяин. Свесив с кровати ногу, негромко, но властно приказал: — Покорми человека.

Я стал отказываться. Но вдруг заметил, что по лицу хозяина скользнула страдальческая гримаса Он осуждающе посмотрел на жену.

— Не сердись на нее, — попросил хозяин. — Смерти боится баба. Сам знаешь, как лютует немец.

Хозяйка молча поставила на стол горшок молока, нарезала ржаного хлеба и, неожиданно смягчившись, тоже стала просить:

— Не гребуй нашим хлебом-солью. Прости на глупом слове.

Я сел за стол и вдруг увидел в окно мужчину, идущего через улицу к соседнему дому. Одной рукой он вел за повод лошадь, в другой нес полное ведро воды. У него была широкая светлая борода с рыжеватым оттенком. Твердая, упругая походка, однако, была совсем не стариковская.

— Что за человек?

— Сосед, — равнодушно ответил хозяин, глянув в окно.

— Не полицейский?

— Нет, сапожным делом занимается.

— Как фамилия?

— Михайлой зовут, а фамилии не знаем. Нездешний он. Из окружения зимой вышел, да и прижился. Кто-то сказывал, будто командиром был в Красной Армии.

— Женился, наверное? — спросил я.

— Какая женитьба? Пристроился к солдатке и пасется у нее на добрых харчах.

Человек заинтересовал меня. Я решил выяснить, кто он такой. К сапожнику и повод был зайти: сапог поправить.