Михайло встретил меня сдержанно, настороженно.

— Небольшое дело есть, — обратился я.

— Слушаю вас, — коротко, по-военному ответил он, косясь на мой автомат.

— Каблук оторвался у сапога. Не поможете?

— Это можно, отчего не поправить. Дело мастера боится.

Он, видимо, овладел собой, и теперь в его речи звучала наигранная певучесть.

В избе было тепло и уютно, от большой русской печи шел вкусный запах мясных щей. Кровать с горой взбитых подушек аккуратно убрана. Все это дело рук женщины. Но ее самой не было видно в доме. Только на печке лежал глубокий старик. Он часто позевывал, крестил рот и равнодушно смотрел на меня выцветшими глазами.

Низкий стол, заваленный обрывками кож, гвоздями, колодками, стоял около окна. Я снял сапог. Михайло принялся за дело. Он не спрашивал меня, кто я такой, откуда появился. Мы разговаривали о погоде, о разных пустяках. Но беседа шла натянуто. Казалось, Михайло и сам догадывался, что говорить нам надо не о погоде.

— Вы окруженец? — спросил я неожиданно.

У сапожника даже молоток выпал из рук. Он с тоской взглянул мне в глаза и глухо ответил:

— Да, окруженец.

Мы долго молчали. Было слышно, как жужжали в кухне мухи.

— А почему вас это заинтересовало? — спросил наконец сапожник.

— А сами вы не догадываетесь?

Михайло не ответил. С преувеличенной силой колотил молотком по каблуку, видимо, соображая, что сказать гостю.

В это время я увидел, что из чулана за мной наблюдают два тревожных глаза.

— Что вы мне предлагаете? — без обиняков спросил сапожник.

— Во-первых, — ответил я, — следовало бы вам вступить в партизанский отряд. Во-вторых, побриться. Партизаны подозрительно смотрят на молодых бородачей.

Из чулана вышла молодуха и, на ходу набрасывая на плечи одежду, направилась к двери.

— Скажите ей, чтобы она подождала, пока я не уйду, — тихо потребовал я.

— Феня, вернись! — крикнул Михайло.

— Что. разве я под арестом? — вызывающе спросила женщина, держась за скобу двери.

— Вернись, тебе говорят! — крикнул с раздражением Михайло.

Она молча вернулась.

— А кем вы меня поставите? — спросил Михайло, стараясь придать вопросу шутливую интонацию.

— Рядовым.

— Это командира-то? — опять шутливо.

Я не ответил, а он задумался. Спустя некоторое время, подавая готовый сапог, спросил:

— А если я не пойду к вам?

Я неторопливо навернул портянку, надел сапог, поблагодарил мастера, а уж потом ответил:

— Не пойдете — расстреляем.

— Но ведь я ранен! — он показал на шрам, рассекающий бровь. — И под лопаткой сидит осколок.

— Ранение зажило, пора в строй, — сказал я. — Иначе это похоже на дезертирство.

— Сурово вы разговариваете, — не с упреком, как-то задумчиво проговорил сапожник.

Михайло поднялся с табуретки и, открыто взглянув мне в лицо, сказал:

— Я все понял. Но дайте подумать. Можно?

Собравшись уходить, я вспомнил про лошадь.

— Знаете что, — обратился я к сапожнику. — Мне надо срочно в отряд. Одолжите вашу лошадь.

Женщина, неотступно следившая за нашим разговором, услышав про лошадь, мгновенно вылетела из чулана, словно ее кто вышиб оттуда.

— Зачем тебе наша лошадь? Мы за нее деньги платили!

Сапожник молча метнул в нее взглядом, и она тотчас скрылась за дверью. Видно, Михайло обладал сильным характером.

— Я вам дам лошадь, но с условием…

— Вы находите удобным ставить мне условия?

— Тогда — просьба, — поправился он. — Доедете к себе, отпустите ее. Она придет сама. Хозяин лошади вон на печке.

Я обещал отпустить его коня.

Мне казалось, что Михайло непременно придет к партизанам. Увы, это предположение не оправдалось. Мы встретились с ним снова, но уже не в Глинищах, а в селе Болотное, что в западной части Брянской области.

Была глубокая осень. Наши войска гнали фашистов на запад. Партизаны выходили из лесов, шумно и радостно встречали воинов. Нередко целые отряды спешно переодевались в форму и вливались в регулярные войска Советской Армии.

В селе Болотном, расположенном в стороне от больших дорог, скопилась большая группа полицейских, потерявших своих хозяев…

Наш отряд наткнулся на них случайно и потребовал сложить оружие. Но полицаи дрались отчаянно, с яростью обреченных. Партизаны ворвались в село и провели свой последний бой на родной земле сурово и яростно.

Усталые, мы шли с Ефремом по улице. Вдруг через плетень увидели в саду человека. Озираясь, полусогнувшись, он пробирался между голых кустов вишенника. На окрик не остановился, и я выстрелил по саду короткой очередью. Но сознательно взял выше, чтобы не задеть человека.

После этого незнакомец поднял руки. Еще не остывший после боя, Ефрем крепко выругался, перемахнул через плетень и сгоряча размахнулся. Но я успел схватить его за руку.

— Подожди, Ефрем.

В это время человек поднял глаза.

— Михайло?!

— Эге, да это и мой старый знакомый! — воскликнул Ефрем, пристально глядя на растерянного человека…

По трусости, по другой ли причине сапожник Селиверстов не побрился и не пришел к партизанам. Разговаривать с ним у меня не было ни времени, ни желания. Но мог ли я тогда подумать, что судьба в третий раз сведет меня с этим человеком через десятилетия. Да еще в каком месте!

Летом 1966 года я был в командировке в Киргизии. Сижу в колхозе «Чон-су», под Иссык-кулем, и беседую с председателем. Вдруг в кабинет вошел белобрысый мужчина. Левый пустой рукав гимнастерки, заправленный под ремень, плотно прилегал к боку.

Пришелец был русским, но с председателем свободно говорил по-киргизски. Белесое лицо его что-то смутно напомнило мне. Почувствовав на себе пристальный взгляд, он нервно передернул бровью. Правый глаз его прищурился. Мне показалось, что, взглянув на меня, он чуть вздрогнул и тотчас отвернулся.

Где я видел этот прищуренный глаз с прозрачным белым шрамом поперек брови? Разговаривая с председателем, он уже явно старался не смотреть на меня. И только уходя, еще раз кольнул резким прищуром глаза.

Оставшись вдвоем, я спросил Атабекова, кто это такой.

— Наш зоотехник.

— Давно живет в колхозе?

— С войны остался. Хороший работник, между прочим.

Подробно расспрашивать председателя было неудобно. Но меня преследовала мысль: где я видел этого человека?

Ночевал я в том же колхозе, в доме приезжих. И вот вечером в комнату вошел тот самый белобрысый человек.

— Извините, вы меня узнали, конечно?

— Да, — ответил я не очень уверенно.

Минуту мы стояли молча. Я ждал, чтобы гость заговорил первым.

— Моя фамилия Селиверстов. Помните наш разговор в Глинищах? — спросил он.

Вот, оказывается, где я встречался с ним! Вся картина мгновенно ожила передо мной.

— Если бы я не встретился с вами вторично, в 1943 году, — заговорил Михайло, — то, наверное, все сложилось бы иначе.

— То есть?

Он задумался, а потом продолжал:

— Помните, с вами был Ефрем, щербатый такой парень? Так вот с этим самым Ефремом мы земляки, оба из города Белева.

— Минутку, — остановил я Селиверстова. — У вас, помнится, была возможность перейти к партизанам. А вы…

Мой собеседник поднял высоко согнутую руку и, прижав ее к щеке, пояснил:

— Вот он, локоть, близок, а не укусишь. Откровенно говоря, я тогда был очень растерян. Казалось, все погибло, а фашисты прут и прут.

Селиверстов замолчал.

— Значит, потеряли уверенность в нашу победу? — спросил я.

Он виновато посмотрел на меня.

— Стало быть, могли быть на службе у врага…

— Пощадите меня, — взмолился Селиверстов. — От этого я все же был далек.

Он тяжко задумался, глядя в одну точку.

— Сначала я колебался насчет партизан, все оттягивал, раздумывал. А время шло. И с каждым днем удалялся от них, хотя и жил рядом с ними. Потом стал бояться встречи. Все равно, думаю, расстреляют они меня за уклонение от войны. Тогда решил уйти в степные районы, подальше от лесов. Сознавал, что гибну, а другого выхода не видел. Только о том и думал, как спасти свою жизнь…