Мужики несколько отступили от американца.

Вершинин почувствовал смущение.

— Отправить его в обоз, что тут с ним чертомелиться, — сказал он.

Васька не соглашался, упорно твердя:

— Нет, он должен нас понять! Тут надо слова найти… Эх, кабы книжку с картинкой… С картинкой бы, говорю, черти!

— Да какие там картинки, Васька, — сказала баба в розовом платке. — Были книжки, да ведь русские, а и те покурены.

— Он поймет! Тут только надо книжку… али слово какое… такое, чтоб…

Американец, все припадая на ногу, слегка покачиваясь, стоял. Чуть заметно, как ветерок стога сена, ворошила его лицо тоска.

Син Бин-у лег на землю подле американца и, закрыв ладонью глаза, пронзительно тянул китайскую песню.

— Мука мученическая, — сказал тоскливо Вершинин. — Нету никаких слов!

— Есть, — задумчиво и еще нерешительно, еще не веря, сможет ли достаточно веско проговорить это слово, сказал Васька. — Есть! Есть слово.

Васька радостно взмахнул руками, схватил американца за грудь, подтянул к себе и в упор сказал:

— Ты, парень, слухай!

Васька очень раздельно, все более повышая голос, закричал:

— Ле-е-е-ни-ин… Ленин!..

Это слово гремело над крышей, над настилом, который заполнили партизаны, над площадью. Мужики, бабы, дети подняли головы все вверх, высунулись из шалашей, замерли на конях.

— Ленин!

— Ленин? — тихо, словно не узнавая своего голоса, спросил американец. — Ленин?

Мужики опять собрались, опять задышали хлебом, табаком.

— Ленин, — повторил твердо и громко Васька и как-то нечаянно, словно оступясь, улыбнулся.

Американец вздрогнул всем телом, блеснул глазами и радостно ответил:

— That is a boy![5]

Васька стукнул себя кулаком в грудь и, похлопывая ладонью мужиков по плечам и спинам, прокричал:

— Советская республика!

Американец протянул руки к мужикам, щеки у него запрыгали, и он возбужденно закричал:

— Ура! Hurra! All right![6]

Мужики радостно захохотали:

— Понимает, стерва.

— Вот сволочь, а!

— А Васька-то, Васька, по-мерикански кроет!

— Васька, ты ихних буржуев-то…

— По матушке!

Сквозь толпу баба в розовом платке притащила снизу, из церкви, громадную икону, объясняя по дороге:

— Вот разве по такой картинке? Она хоть и святая, так и тут святое дело разъясняется.

Васька взял у нее икону и, не задумываясь, весь охваченный восторгом, сказал:

— Святая? Мы и по святой можем.

Послюнив палец, Васька растирал надпись, чтобы прочесть.

Икона, намалеванная без особого искусства, изображала библейскую легенду: бог, чтобы испытать верность Авраама, велел ему принести в жертву сына своего Исаака. Авраам немедленно повиновался — он положил Исаака на связку дров и занес над ним нож. Бог на облаках с умилением созерцал это жертвоприношение. Икона новая — ее совсем недавно пожертвовал в церковь лавочник Обаб, заказавший ее в городе — за полпуда муки — известному художнику, беженцу, когда-то богатому петербуржцу. Лавочник, слушавший проповеди епископа Макария о крестоносцах и о жертвенности Авраама, решил, что сам он не хуже ветхозаветного Авраама, а сын его, прапорщик Обаб, тоже вроде Исаака. Дай бог, чтоб кончилось тем же, чем кончилась история с Авраамом: там, кажется, господь отвел руку его…

Васька, тыча пальцем в икону, медленно прочел американцу:

— «Авраам приносит в жертву Исаака». Очень хорошо. Слухай! Вот этот, с ножом-то, буржуй. Ишь, брюхо-то распустил! Часы б ему с цепочкой на такое брюхо. А вот тут, на бревнах-то, связанный вьюноша — пролетариат лежит. Понял? Пролетариат.

— Пролетариат. Работчи… я… работчи… — показывал жестами американец. — Ауто… I am a worker from Detroyt auto-works[7].

— Поняли? — закричал всем Васька. — Рабочий он! Насильно его буржуи мобилизовали! — И Васька продолжал: — Смотри. Ну вот, лежит наш пролетариат на бревнах, а буржуй его режет. А вот тут, на облаках, в виде бога, американцы, японцы, англичане, вся эта сволочь империализма сидит и войной распоряжается! Против нас, понял?

— Империализм? — спросил американец. — Империализм долой!

— Верно! Долой.

— Гони их!

Васька с ожесточением швырнул фуражку оземь.

— Империализм с буржуями — к чертям!

Син Бин-у подскочил к американцу и, подтягивая спадающие штаны, торопливо проговорил:

— Русики ресыпубылика-а. Китайси ресыпубылика-а. Мерикансы ресыпубылика-а — бу-хао. Нипонсы бу-хао, нада, нада ресыпубылика-а. Крыа-а-сна ресыпубылика нада, нада…

И, оглядевшись кругом, встал на цыпочки и, медленно подымая большой палец кверху, проговорил:

— Шанго.

Вершинин приказал:

— Накормить его. А потом вывести на дорогу и пустить.

Старик конвоир спросил:

— Глаза-то завязать, как поведем? Не приведет сюда?

— Кому глаза завязывать? Никому глаза завязывать не будем: пусть все видят, как мы свою советскую землю защищаем.

И мужики согласились:

— Не выдаст.

А Васька кричал с крыши:

— Упропагандировал! Разъяснить всем можно. Надо только сердце иметь.

И он запел, и молодые парни подхватили:

Под эту песню Вершинин спустился по настилу вниз, в толпу, через которую вели повеселевшего американца.

— Васька! — крикнул Вершинин вверх. — Сказывают, скачет кто-то, погляди. Не от Мукленки ли? Где они пропали?

Спустился Васька и тихо сказал:

— От Мукленки все нет и нет. А это кто-то другой.

Вершинин посмотрел в бинокль, опустил его и с тревожным видом сказал:

— Матрос Семенов, из города.

— Не от Пеклеванова ли?

— От кого другого ему и ехать? Беспокоюсь я, Васька. Пеклеванов дисциплину потребует, а у нас? Где, скажет, кони? Кого в пушки запрягать?

Поэтому Вершинин разговаривал и радостно, и сдержанно, и грустно. Семенов его хвалил, передавал похвалы Пеклеванова и всего ревкома, а Вершинин, нехотя улыбаясь в бороду, бормотал:

— Зря хвалишь, зря. Вот мост через Мукленку взорвали… жду вестей, а их нету. Речь мужикам не скажешь ли?

— Можно.

Семенов говорил речь о забастовке в городе, которая уже переросла во всеобщую, о том, что вся РСФСР с напряжением наблюдает за борьбой партизан против интервентов, — говорил он долго, пылко, так пылко, что кожаная потрескавшаяся и порыжевшая куртка на его плечах взмокла и стала черной. А Вершинин все думал о Мукленке, о сахаровских пушках и лошадях. Лошадей все нету и нету. Когда Семенов, окончив речь, весь дрожа от пережитого волнения, спустился к Вершинину, он услышал все то же:

— Ничего от Мукленки нету, беспокоюсь.

— Боишься, не победим?

— Зачем бояться? — ответил Вершинин. — Конечно, может, нас с тобою, Семенов, ухлопают, а мы таки победим. А если сказать по правде, я вот больше всего боюсь того, как мы такой страной будем править?

Семенов, вытирая нос рукавом, ответил:

— Научимся, Никита Егорыч.

— Научимся! Ты бы вот ране платок завел, а потом и хвастал. Васька, принеси-ка генеральских платков.

Васька ушел. Вершинин объясняет Семенову:

— Парень хороший, но болтун. Отчего же тебе не страшно, что мост через Мукленку уцелеет?

— Оттого, Никита Егорыч, не страшно, что ревком просит тебя забрать бронепоезд и составы с артиллерийскими снарядами, которые этот бронепоезд конвоирует. — И Семенов тихо говорит: — Все снаряды генерал Сахаров отправил в тайгу, а пушки частично. Ясно? Пушки, оставшиеся в городе, мы можем захватить, а какая в них сила, если нет снарядов? Ясно?