— А вот мы и есть мировая революция.

— Мы?

— Ты да я.

Босой мужичонка осмотрел себя с великим удивлением.

— Господи!

Навстречу Вершинину бежал Окорок.

— Васька! Как там у моста?

— Никита Егорыч, часа полтора прошло после взрыва — и никаких вестей! Взрыв все слышали — и ничего!

— Пошли навстречу.

— Никита Егорыч, мериканца, пришло сообщение, побили. Слышал?

— Не велика победа: какая-то там рота.

Вершинин шел на крышу церкви.

К церкви приставлены леса из бревен и сделано что-то вроде наката, пологой лестницы, по которой можно легко подниматься — и не одному, а многим: крыша церкви теперь и наблюдательный пункт, и местопребывание штаба.

Крыша обгорела, железо попортилось, валяется под ногами; проходящие часто задевают его, оно грохочет. Стропила отведены в сторону, кое-где настланы доски, а на колокольне, под колоколом, язык которого привязан синим кушаком, — письменный стол, несгораемый шкаф и стулья.

Вершинин спросил у бритого партизана, который что-то писал в ученической тетрадке:

— От моста вести есть?

— Нету, Никита Егорыч.

Вернулся Васька. Вслед за ним плелся ветхий дед.

— Дед, а тебе чего?

— А я помолиться хотел. Вошел, а в храме-то пулеметы да ружья. Вы что с храмом божьим сделали, дьяволы? Бога рушить хочете?

— Тебе Расея, дед, нужна? — спросил Вершинин.

— А как же мне без Расеи жить-то? Чать, я тоже русский.

— Ну, так молись, дед, за Расею да за то, чтобы мост через Мукленку хорошо взорвали.

— Мост взрываешь? А кто мост этот строить будет? Опять мы?

— Откуда он взялся, провокатор тиковый? — воскликнул Окорок. — Дать, Егорыч, этой стерве в зубы?

Вершинин бормотал, сидя за столом и глядя в поле:

— Бог… Бог-то бог, да сам не будь плох. Бог вон дал карателям все село спалить, а себе колокольню оставил. Нам такого бога не надо! Трижды семь — двадцать один. Вот это верно. А то — бог!.. А девятью девять сколько? Вот это бог его знает. Васька, что там внизу орут?

— Подкрепление прибыло. — Наклонившись вниз с колокольни, Васька заорал: — Ребята, вы каких волостей?.. Подлисьевцы да комендантцы пришли, Никита Егорыч. Сколько народу-то подняли мы, Никита Егорыч! Не меньше как мильён!

Загрохотал настил под тяжелыми шагами, и показалась баба в розовом платке и высоких охотничьих сапогах.

— Православные! Никита Егорыч! Пленные! И сказывают, будто твоя Настасьюшка ловила!

— Хаживала и в море, чего ей на интервента не сходить, — спокойно сказал Вершинин.

Мужик, лысый, вполпьяна, бешено выгнал из переулка игреневую лошадь.

Тело его влипало в плоскую лошадиную спину, лицо танцевало, тряслись кулаки, и радостно орала глотка:

— Мериканца пымали, братцы-ы!..

Окорок закричал:

— Ого-го-го!..

Трое с винтовками показались в переулке.

Посреди них шел, слегка прихрамывая, одетый в летнюю фланелевую форму американский солдат.

Лицо у него было бритое, молодое. Испуганно дрожали его открытые зубы, и на правой щеке, у скулы, прыгал мускул.

Длинноногий седой мужик, сопровождавший американца, спросил:

— Кто у вас старшой?

— По какому делу? — отозвался Вершинин.

— Он старшой-то, он! — закричал Окорок. — Никита Егорыч Вершинин! А ты рассказывай, как пымали-то?

Колокольня наполнилась народом, прибежал и Син Бин-у. Поднялся рябой мужик, сопровождающий высокого американца. Рябой мужик сказал не спеша:

— Привели мы его к тебе, Никита Егорыч, как, значит, о справедливости твоей слава. Судите.

— Сам-то ты какой деревни? — спросил Окорок.

— Кто?

— Ты, говорю.

— Я-то? Мы вместе с нашим селом воюем… Пепино село, слышал?

— Пожгли, сказывают?

— Пожгли. Вот у вас хоть колокольня осталась, а у нас все село спалили. Ух, ты! — Рябой мужик смазал американца по шее, хотел смазать еще, но Окорок остановил его. Тогда рябой мужик продолжал: — Ну, встретили мы нонче баб по дороге. Те говорят: «Мериканцы, грит, шалят тута, ищем». Ну, пошли мы…

Рябой мужик хотел сплюнуть, но, оглядевшись и только сейчас поняв, что находится на колокольне, снял шапку, подошел к стропилам и сплюнул вниз. Держа шапку в руке и почтительно глядя на колокол, рябой мужик продолжал со спокойной злостью:

— А ехали они, мериканцы-то… В жестяных ведерках молоко везли! Чудной народ, как посмотрю! Завоевывать нас приехали, а молоко жрут с щиколадом!

Американец стоял выпрямившись по-солдатски и, как с судьи, не спускал глаз с Вершинина.

Мужики сгрудились. Гнев их возрастал.

На американца пахнуло табаком и крепким мужицким потом.

От плотно сбившихся тел шла мутившая голову теплота и поднималась с ног до головы сухая, знобящая злость.

Мужики загалдели:

— Чего там!

— Пристрелить его, стерву!

— Крой его!

— Кончать!..

— И никаких!

Американский солдат слегка сгорбился и боязливо втянул голову в плечи, и от этого его движения еще сильнее захлестнула тела мужиков злоба.

— Жгут, сволочи!

— Распоряжаются!

— Будто у себя!

— Ишь, забрались!

— Просили их!

— Дай ему в морду — и с колокольни!

— Чего там судить? Давно их осудили!

— Просили мы таких хозяев?

— Убить! — пронеслось в толпе. — Убить его, и никаких!

— Васька, не заслоняй. Ненароком и тебя заденем!

Ваську испугать трудно. Американец прижался к нему, и Васька с раздражением спросил у толпы:

— Убить? Убить человека всегда можно. Очень просто. Вон их сколько по нашим деревенским улицам, убитых-то, валяется. А нонче у нас, братцы, счастье. Генерала Сахарова повесили, американцев побили, мост через Мук-ленку взорвали, бронепоезд четырнадцать — шестьдесят девять в угол загнали! Мы вот пообедаем, самогону выпьем, а тогда, почесть, голой рукой этот бронепоезд заберем. Вот и выходит, что… Надо нам, братцы, упропагандировать эту американскую курву!

От слов Васьки мужики развеселились, захохотали.

Лысый мужик, брызжа слюной, закричал Ваське:

— Да ты хоть прореху-то застегни, Васька!

— Валяй, Вась, запузыривай!

И между собой, на крыше и по настилу, мужики разговаривают:

— Васька любому втемяшит.

— На камне и то слова долбят, а это, какой ни есть, человек.

— Вникай… — сказал важно китаец.

— Лупи!..

Крепкотелая Авдотья Стещенкова, подобрав палевые юбки, наклонилась и толкнула американца плечом:

— Ты вникай, дурень, тебе же добра хочут.

Американский солдат оглядывал волосатые краснобронзовые лица мужиков, расстегнутую прореху штанов Васьки, слушал непонятный говор и вежливо мял в улыбке бритое лицо.

Мужики возбужденно ходили вокруг него, передвигая его в толпе, как лист по воде; громко, как глухому, кричали.

Американец, часто мигая, точно от дыма, поднимая кверху голову, улыбался и ничего не понимал.

Окорок закричал американцу во весь голос:

— Ты им там разъясни. Подробно. Нехорошо, мол.

— Зачем нам мешать!

— Против своего брата заставляют идти!

Вершинин степенно сказал:

— Люди вы хорошие, должны понять. Такие же крестьяне, как и мы, скажем, пашете и все такое. Японец, он што, рис жрет, для него по-другому говорить надо!

Окорок тяжело затоптался перед американцем и, приглаживая усы, сказал:

— Мы разбоем не занимаемся, мы порядок наводим. У вас, поди, этого не знают, за морем-то, далеко, да и опять и душа-то у тебя чужой земли…

— Верно: чужой земли человек.

Китаец Син Бин-у подхватил:

— Своя земля в полядок, а? Моя Китая тоже в полядок нада, а?.. Твоя полядок нам не нада!

— Верно, верно, китай!

— Тоже — человек чужой земли, а понимает.

Голоса повышались, густели.

Американец беспомощно оглянулся и проговорил:

— I don't understand![4]

Мужики враз смолкли.

Васька Окорок сказал:

— Не вникат. По-русски-то не знат, бедность!