Сегодня лишь немногие будут согласны с Томасом Карлейлем, говорившим: «История того, что человек совершил в этом мире», есть, «в сущности, история великих мужей, потрудившихся здесь, на Земле»[73]. И не только потому, что Карлейль забыл о великих женщинах. Тем не менее готовность, с которой политики и журналисты устремляют свои ожидания и надежды лишь на одного человека во власти, отдает глубоко ошибочным карлейлевским пониманием истории. То, в какой степени и «политический класс», и широкие слои общественности считают приемлемой идею возвышения одного лидера над всеми остальными в условиях демократического правления, не может не озадачивать. Порождаемые в этой связи ожидания означают, что главы правительств могут приобретать еще больший политический вес, чем это подразумевается их должностью. Благодаря изменению взглядов на рамки допустимого для президента или премьера их властные полномочия могут переопределяться и в отсутствие каких-либо явных конституционных изменений.
Это произошло даже в Соединенных Штатах с их уникально высоким почтением к конституционным нормам. Первая статья американской Конституции предоставляет право объявления войны конгрессу. Президент страны как Верховный главнокомандующий может применить силу в случае агрессии против Соединенных Штатов, но во всех остальных случаях, следуя букве основного закона страны, он может прибегнуть к военным действиям лишь с разрешения конгресса[74]. Одним из наиболее заметных и последовательных критиков смещения полномочий на ведение военных действий от конгресса к президенту был Луис Фишер, в течение четырех десятилетий работавший в аппарате конгресса старшим специалистом по разделению властей[75]. Он считает, что президенты Гарри Трумэн, Линдон Джонсон, Рональд Рейган и Джордж Буш-мл. выходили за рамки своих конституционных полномочий, приступая к военным действиям до одобрения конгресса. В числе конкретных примеров – вьетнамская война 1964–1975 гг. и войны двадцать первого столетия в Афганистане и Ираке. Фишер считает, что, уступая внеконституционные права президенту, не настаивая на собственных прерогативах и на критическом изучении операций с участием американских вооруженных сил, конгресс проявлял излишнюю пассивность. Он утверждает, что и республиканцам, и демократам «нужно переосмыслить обоснованность президентских войн», а законодатели «должны быть готовы к использованию всей широты своих полномочий»[76].
Вместе с тем внешняя политика, включая важнейшие вопросы войны и мира, является той областью, в которой, начиная с середины двадцатого века, роль глав государств – и не только Соединенных Штатов – стала существенно более важной. Этому во многом способствовало беспрецедентное возрастание скорости коммуникаций, оказавшее огромное воздействие и на политическое руководство в целом.
Гигантскую роль сыграло создание международных телефонных каналов связи. Первый трансатлантический телефонный разговор состоялся лишь в 1915 году, а регулярная связь между континентами установилась к концу 1920-х годов. Развитие воздушного транспорта улучшило внешнеполитические контакты. Прилет Невилла Чемберлена на самолете в Мюнхен на злополучную встречу с Адольфом Гитлером в 1938 году был весьма необычным явлением для своего времени. Предшественник Чемберлена Стэнли Болдуин вообще никогда не поднимался на борт самолета. Однако он был последним британским премьером, избегавшим воздушного транспорта. Во время Второй мировой войны важнейшие встречи лидеров союзных государств, противостоявших Гитлеру, проходили в Касабланке, Тегеране и Ялте, а сразу после победы над нацистской Германией – в Потсдаме. В послевоенную эпоху обычным явлением стали «переговоры в верхах» между потенциальными противниками и регулярные личные встречи с зарубежными союзниками. Как только более частые личные контакты между главами государств стали технически осуществимы, дипломатия перешла на высший политический уровень, а роль не только парламентов, но и послов, и даже министров иностранных дел несколько снизилась.
Таким образом, новые технологии, сделавшие возможной мгновенную связь между высшими руководителями, оказали глубокое воздействие на способы взаимодействия между правительствами во внешнеполитических вопросах. Интернет существенно расширил информационное давление на политиков, и в первую очередь на лидеров. Все вместе взятые, эти изменения постепенно сокращали роль законодательной власти в военной политике, а кроме того, означали, что глава правительства не может полностью отдать дипломатию в ведение Министерства иностранных дел даже при наличии такого желания. Тем не менее возросшая скорость коммуникации не является достаточным основанием для того, чтобы сосредотачивать дипломатические вопросы, и особенно решения, связанные с войной и миром, в руках главы исполнительной власти, будь то президент Соединенных Штатов или премьер-министр европейского государства. Подготовка военной операции требует времени, и это один из аргументов, которые используют руководители исполнительной власти, утверждая, что специфика существующих мировых угроз и вытекающая из нее необходимость быстрого реагирования означают, что они обладают исключительным правом решать вопрос о применении силы. Как утверждает Фишер, в американской ситуации слишком сильный акцент делался на быстроту реакции и существовало слишком большое доверие к мнению президента. Он пишет, что «если нынешние угрозы национальной безопасности настолько велики, то не менее велик и риск президентского просчета и расширения границ его власти, что дает еще больше оснований настаивать на тщательном изучении и утверждении силовых решений конгрессом. В современных условиях президентские решения нуждаются в более, а не менее тщательной проверке»[77].
В сентябре 2013 года президент Барак Обама совершенно неожиданно запросил одобрение конгресса на удары по ряду целей в Сирии в качестве реакции на использование режимом Асада химического оружия в гражданской войне. Однако это решение было мало связано с желанием следовать букве американской конституции. В первую очередь оно диктовалось заботой о внутренней легитимности и желанием разделить ответственность за военные действия после скандалов с Ираком и Афганистаном. К этому моменту прецедент запроса одобрения у законодателей уже был создан британским премьером Дэвидом Кэмероном. Палата общин дала правительству почти неслыханный отпор и отказалась поддержать любые силовые действия, полностью исключив тем самым британское участие в ударах по целям в Сирии. Известие об этом способствовало расширению дискуссии по данному вопросу в конгрессе и в целом в Соединенных Штатах, и победа Белого дома стала отнюдь не очевидной. Помимо членов обеих палат и обеих партий (особенно демократов), опасавшихся, что американское военное вмешательство лишь осложнит и без того тяжелую ситуацию, в дискуссии участвовал целый ряд республиканцев, желавших просто поспособствовать поражению Обамы.
На пресс-конференции в Лондоне 9 сентября 2013 года госсекретарь Джон Керри заявил, что у Башара Асада есть единственный способ избежать военного вмешательства – в недельный срок полностью передать все запасы химического оружия. («Но он не будет этого делать. Да это и невозможно по объективным причинам».) За слова Керри зацепился его российский коллега, министр иностранных дел Сергей Лавров, который немедленно выступил с инициативой принудить Асада сдать все химическое оружие. Россия пользовалась в Сирии наибольшим влиянием, а президент Владимир Путин был в первых рядах противников предполагаемого американского военного вмешательства. Обама охотно отреагировал на это, отложив и ракетный удар, и, соответственно, голосование в конгрессе. Начало процесса химического разоружения Сирии под контролем международных наблюдателей на базе договоренностей Керри с Лавровым имело двойной положительный эффект для американского президента (не говоря уже о том, что это была в некотором смысле победа российской дипломатии). Это означало уход от риска провала важной президентской внешнеполитической инициативы в конгрессе и, что еще более важно, повышало вероятность достижения промежуточной цели – ликвидации сирийского химического вооружения – без совершенно непредсказуемого в своих последствиях одностороннего военного вмешательства. Этот итог стал непредвиденным результатом внесения вопроса на рассмотрение конгресса, но при этом у всех вовлеченных сторон появилось время на размышление и на последующие переговоры. Такое решение не положило конец гражданской войне, подавляющее большинство жертв которой было убито не химическим оружием. Однако оно привело к американо-российскому сотрудничеству по данной проблематике, что сделало перспективу мирной договоренности об окончании конфликта несколько более ясной, чем ракетные удары, которые неизбежно повлекли бы за собой жертвы среди гражданского населения[78].
