- Форсируй немедля! - последовал приказ.
Впрочем, другого я и не ожидал. Здесь же автоматчики связали из бревен плоты, начали переправляться на тот берег. Фашисты молчали. Видно, главные свои силы они бросили против Фролова. Там все небо озарялось взрывами снарядов, мин, гранат. По всему было видно, бой шел жесточайший.
За три рейса нам удалось переправить на противоположный берег всю роту, вернее, все, что осталось от нее. Мы закрепились на захваченном плацдарме, ждали наступления дня и готовились к бою. Я только что выслушал доклады командиров о потерях, прикинул, сколько осталось боеприпасов, чем будем кормить людей. Утешительного было мало. В боеприпасах нуждались остро, на горячую пищу рассчитывать не приходилось. И, самое горькое, потери были ощутимыми.
Прямо скажем, подавленным я обходил людей, чтобы почувствовать их настроение. Только собрался покинуть наши "тылы" - небольшое углубление, сделанное в отвесном западном берегу реки, - как вдруг над позицией послышалась музыка: кто-то перебирал клавиши баяна. И это тогда, когда бой только-только утих, когда на нас в любую минуту могли насесть фашисты. "Некстати все это, - не без досады подумал я. - Ребята только что погибли..." Зашагал на звуки баяна, намереваясь излить свою досаду на незадачливого музыканта. Но чем ближе я подходил, тем легче у меня становилось на сердце: люди слушали музыку. Она им сейчас была необходима. Это надо же, думал я, столько смертей, жестоких испытаний довелось пережить в последние дни, а с какой лирической грустью внимают они голосу баяна! И неплохо кто-то играет...
Откинув плащ-палатку, я согнулся, залез в тесную траншею, превращенную в своеобразный блиндаж. При свете коптилки, склонив голову почти к самым мехам и прикрыв глаза, на баяне играл... рядовой Жданов. Сидящие рядом автоматчики жадно слушали сразу полюбившуюся тогда фронтовикам мелодию: "...До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага".
Баян умолк. Стало тихо. Лишь там, где светилась заревом Рига, рокотала канонада боя.
- Вот что, Жданов, - попросил я, - сыграй нам и "Синий платочек".
Кто-то вполголоса запел. Его поддержали, так же негромко, задумчиво, душевно.
Чтобы скрыть волнение, я откинул полог плащ-палатки и вышел наружу...
"Ачу" - по-литовски спасибо
Утро 17 октября 1944 года было хмурым и холодным. В предрассветном тумане отражались отблески далеких пожаров - это продолжали гореть заводы Риги.
Фашисты так и не показались перед нашей ротой, форсировавшей ночью Западную Двину. Стихли бои и на плацдарме, где целые сутки героически сражался батальон гвардии капитана Фролова, отражая натиск гитлеровского полка, усиленного танками и САУ.
В восемь утра на наш плацдарм переправилась 9-я стрелковая рота, которой командовал гвардии старший лейтенант А. Д. Огальцов, с отделением снайперов. Он сообщил, что вскоре сюда переправится весь 3-й батальон.
Пополнению мы обрадовались, потому что в роте автоматчиков к этому времени насчитывалось всего 29 человек, а из командного состава осталось всего двое - я и парторг гвардии старший сержант Бижуманов. Оба офицера Румянцев и Яцура выбыли из строя по ранению (через месяц Николай Яцура вновь возвратился в полк).
Стрелковая рота сразу же заняла оборону в центре и на правом фланге. Расставив людей, Огальцов пришел ко мне со своим ординарцем.
- Слушай, Манакин, - предложил он, - а что, если мы совместным броском продвинемся вперед, чтобы захватить во-он тот объект.
Он показал на полуразвалившийся двухэтажный кирпичный дом, что стоял метрах в 150 от нас.
- Представляешь, какое будет чудесное место для снайперов. Да и нам будет просторно для маневра.
- Подождем Генералова, - подумав, ответил я. - Что-то не нравится мне это затишье.
Когда совсем рассвело, на реке показалась лодка. Всего одна. И плыла она открыто, не маскируясь. Сидящий на корме офицер часто вставал и рассматривал наш берег. Тогда я подумал, что такое лихачество фашисты ему не простят. Но выстрелов с их позиции почему-то не было, и это показалось нам странным.
В лодке приплыл начальник связи нашего полка гвардии майор Тихомиров.
- Кончай воевать, гвардия, - завидев нас, сказал он. - Переправляйтесь обратно. А тебя, Манакин, вызывает командир полка. Для личной аудиенции.
В штабе полка уже знали все новости. Пока наша 61-я армия с жестокими боями продвигалась к Риге с востока, войска 2-го Прибалтийского фронта прорвались к столице Латвии с юга, разгромили вражеские дивизии на левобережье Западной Двины и полностью очистили город от немецко-фашистских захватчиков.
Большую роль в битве за столицу Латвии сыграла и наша армия. Она сковала большие силы врага, нанесла значительные потери основной группировке гитлеровцев и не позволила немецкому командованию маневрировать своими силами, перебрасывать их с одного направления на другое.
Гвардии подполковник Н. Т. Волков и гвардии майор И. Ф. Архипов тепло поздоровались со мной, поздравили с успешным выполнением боевой задачи по захвату плацдарма. Потом командир полка пригласил меня к столу, где на широких струганых досках лежала топографическая карта:
- Полку поставлена новая задача. Будем выдвигаться на новое направление. Ты с разведвзводом идешь в авангарде. Смотри и запоминай маршрут, потом нанесешь на карту. И чтобы ни гу-гу! Понял?
Карандаш в руках Волкова заскользил от Риги к Елгаве, Шяуляю, дальше к Тельшяю и остановился у местечка Седа.
- Район сосредоточения полка - Баложи. - Николай Терентьевич выпрямился, бросил карандаш на карту, - Совершить этот переход надо за две недели.
- За сколько?! - вырвалось у меня.
- За целых две недели, - подтвердил спокойно командир полка. - Темп движения - пятьдесят пять - шестьдесят километров в сутки. Вы задаете этот темп. Ясно?
И опять мы шли ночами по разоренной войной земле. У одного из хуторов под Шяуляем нас встретили хлебом-солью пожилой литовец и его жена. Это очень растрогало солдат. Занимался новый день, и мы решили остановиться, передохнуть в длинном полусгнившем сарае. Дочь хозяйки, ее звали Алдона, принесла нам полное ведро вареной в мундире картошки. Мы поделились с хозяином сахаром и консервами. После обеда рядовые Жданов и Калиниченко взялись помогать литовской семье чинить покосившуюся пристройку к дому.
Ладно и сноровисто работали они. Алексей Жданов был с Алтая, до войны плотничал, искусно рубил деревянные избы. И здесь он поразил хозяев своим умением виртуозно работать топором.
За четыре часа Жданов и еще несколько солдат, помогавших ему, отремонтировали пристройку и поправили кровлю на избе.
- Ачу, - сказала хозяйка.
- Ачу лабай, - добавила Алдона, неожиданно поцеловала Алексея в щеку и убежала.
Потом Жданов достал свой баян и, широко растянув мехи, лихо заиграл "Яблочко". Солдаты просыпались, подсаживались к нему. Вскоре пришли Алдона и сама хозяйка. И вот уже над литовской равниной понеслась раздольная и задумчивая русская песня "Ой, туманы мои, растуманы".
А хозяин, видимо, был любителем поговорить. С трудом подбирая русские слова, он рассказывал о Шяуляе, где родился, о том, что фашисты разрушили город, а в нем осталась его сестра с пятилетним сыном, и он не знает, что с ними. Литовец дал мне адрес и попросил, если мы окажемся в Шяуляе, и если окажется целым дом по этому адресу, и если в доме кто будет, сказать сестре, чтобы шла жить к нему на хутор.
С наступлением темноты мы тепло попрощались с гостеприимными хозяевами и пошли на Шяуляй.
Город нас поразил своими разрушениями. Фактически в нем не осталось ни одного неповрежденного здания. На улице Вильняус, где должна была жить сестра пожилого литовца с хутора, не осталось ни одного дома. Все лежало в развалинах, в пепле. Даже жителей не было видно. А вот у полуобгоревшего вокзала мы увидели большое скопище беженцев. Были среди них русские и белорусы, литовцы и поляки, украинцы и латыши. Все они куда-то собирались уезжать вместе со своим нехитрым домашним скарбом.
