В свободное время я блуждала по окрестностям. До Франкенштейнов я вела наполовину одичалый образ жизни, но теперь в моих вылазках меня неизменно сопровождал Виктор, а потому я никогда не могла расслабиться до конца. Мне приходилось помнить о его присутствии каждую минуту, контролируя эмоции, реакции, выражение лица.

В одиночестве я открывала непричесанную красоту природы заново. Заснеженные вершины маячили на горизонте, наблюдая за каждым моим движением. Я дала им имена: Судья и Мадам Франкенштейн. Озеро, умиротворенное, красивое и таинственное, я назвала Виктором. Но деревья – деревья были только моими.

Обычно по утрам я должна была приходить к мадам Франкенштейн и играть с маленьким скучным Эрнестом. Я была к нему равнодушна, но мадам Франкенштейн любила посмотреть на наши игры. Как-то раз, когда она еще носила Эрнеста и ее раздувшийся живот ужасал меня по непонятным мне самой причинам, она сказала, что именно благодаря мне наконец смогла родить еще одного ребенка.

Я бы с удовольствием вообще не виделась с младенцем. Но я не давала ей повода это заподозрить и ворковала над ним столько, сколько требовалось, чтобы он заснул, а я наконец могла улизнуть на прогулку.

Когда дом исчезал из поля зрения, я снимала свое белое платье и, аккуратно сложив, прятала его в пустом дупле дерева. И тогда, не опасаясь испортить одежду и принести домой свидетельство своего непослушания, я бродила среди деревьев, как дикий зверек.

Я находила гнезда, кроличьи и лисьи норы, укромные жилища тех, кто ползал, скользил, прыгал, скакал, летал и бегал среди темно-зеленой листвы и глинисто-коричневых стволов. Хотя сердце мое среди них наполнялось радостью, мои вылазки служили двойной цели: выяснив, где обитают мои любимые животные, я могла сознательно обходить их стороной, когда была с Виктором.

Когда гулять было нельзя – зимой или вечером, после возвращения Виктора, – я изучала его школьные тетради, разглядывала картины или читала стихи. Франкенштейны были в восторге. В живом интересе к искусству в таком раннем возрасте они видели подтверждение моего благородного происхождения. В действительности это был способ вернуться к природе, когда я вынуждена была сидеть дома.

Если бы я могла носить одно только белье, я бы так и делала. Но одежда была частью моей роли. И я никогда не выходила из образа там, где меня могли увидеть.

– Элизабет?

Я прекратила помешивать чай, который успел остыть, пока я вглядывалась в туман за окном. Я улыбнулась Жюстине, пытаясь скрыть, что пропустила мимо ушей все, что она говорила. Она улыбнулась в ответ, показывая, что она не в обиде. С Жюстиной так было всегда. Она не умела на меня сердиться. С ней я могла не задумываться над каждым словом и выражением и испытывала от этого огромное облегчение. Но иногда наши отношения казались мне столь же фальшивыми, как отношения с моими благодетелями. Иногда я начинала сомневаться, действительно ли она настолько добра или же только делает вид, чтобы ее не отправили назад к ее чудовищной матери.

Нет. На самом деле я не сомневалась. Если в мире и существовало абсолютное добро, что-то чистое и незапятнанное, как свежевыпавший снег, это было сердце Жюстины.

– О чем вы задумались? – спросила она.

– Я вспоминала день, когда Виктор впервые уехал в школу. Ему было тринадцать, и это была обычная местная школа в Женеве. Он приносил домой все свои учебники, чтобы я тоже могла учиться. А еще он приносил уморительные жалобы своего несчастного директора.

Мне с трудом верилось, что это было всего пять с половиной лет назад. Сейчас Виктору было девятнадцать, и он ничего не привез домой – даже себя.

– Ах! – Я отложила ложку и отодвинула от себя остывший чай. – Его директор! Я вдруг поняла, что у нас есть еще одна зацепка. В одном из своих первых писем Виктор подробно описывал двух своих профессоров. С одним из них он хотел работать особенно сильно, хотя знаниями, которые он надеялся получить, обладали оба. Наверняка они смогут нам помочь!

Я достала тощую стопку писем Виктора. Всего четыре письма, три из которых он написал в течение первого месяца вне дома. После этого прошло семь месяцев, прежде чем я получила еще одно. А потом письма прекратились.

Еще у меня было письмо от Анри, полученное шесть месяцев назад. Но оно было всего одно, и я не собиралась его перечитывать. Он мог бы, по крайней мере, оставить нам новый адрес Виктора, прежде чем бросить нас обеих. Но со временем мой гнев остыл и сменился сосущим чувством страха. Продолжительное молчание Виктора можно было объяснить его нелюдимым характером. В конце концов, смягчить его было моей работой. Столь длительное время без меня не могло пойти ему на пользу. И мне тоже.

Я поднялась, намереваясь покончить с делами немедленно.

– Предлагаю навестить пару профессоров.

Профессор Кремпе оказался далеко не столь неприятен на вид, как его описывал Виктор. Но Виктор был так точен, так педантичен в своем стремлении к совершенству во всем, что общаться с профессором Кремпе с его несимметричными чертами и неровным цветом лица, наверное, было для него ужасно тяжело.

Виктор не выносил того, что не мог исправить. Именно страх перед неудачами погнал его прочь из Женевы. Нашел ли он ответы, которые здесь искал?

Сколь мало было в профессоре Кремпе физической красоты, столь же мало надежды вселили в нас его слова. Но его голос был добрым, а выражение лица – виноватым.

– Он просил у меня больше книг по химии, чем может понадобиться дюжине студентов, и писал пылкие, лихорадочные письма с самыми невероятными и даже абсурдными вопросами. Но все это прекратилось больше года назад. До того момента, как вы, юные леди, появились у меня на пороге, я был уверен, что он забросил свои штудии и уехал.

От одной мысли об этом к горлу подкатил ком. Уехал? Нет. Несомненно, он все еще здесь. Он бы не уехал из города, не сказав мне ни слова. Если уж на то пошло, даже Анри нашел бы в себе достаточно благородства, чтобы меня предупредить.

– Может быть, у вас есть адрес дома, где он останавливался, когда писал вам в последний раз?

– Есть, но я сомневаюсь, что он вам поможет. Я припоминаю теперь, что его искал еще один друг. Привлекательный юноша с приветливым круглым лицом и пронзительными голубыми глазами.

– Анри! – выпалила я. Слишком быстро и взволнованно. Я покраснела и, теребя в руках перчатки, улыбнулась, чтобы скрыть свои истинные чувства. – Наш друг Анри тоже приехал сюда учиться. Вы не знаете, где еще он искал Виктора?

Профессор Кремпе покачал головой с искренним сожалением.

– Мне очень жаль. У меня был адрес Виктора, но ваш Анри побывал в том доме и выяснил, что комнаты Виктора сдаются. Куда он направился дальше, мне неизвестно. Каждый день я вижу множество молодых людей. Анри запомнился мне лишь потому, что был очень вежлив, а Виктор – из-за своей поразительной напористости. – Профессор помолчал, задумчиво почесывая изрытый оспинами подбородок. – Думаю, он меня недолюбливал. Мне всегда казалось, что мое присутствие причиняет ему неудобство. И все же мне нравилось с ним работать.

– О, я уверена, что вы ему симпатичны! Вы один из двух профессоров, о которых он мне рассказывал. Просто он… очень одаренный. Он мыслит необычно, и ему бывает тяжело общаться с новыми людьми.

Профессор Кремпе закивал.

– Чем бы он ни занимался, надеюсь, он достиг успеха. Никто никогда не задавал мне таких вопросов, и я сомневаюсь, что еще услышу что-то подобное. Он был близок к гениальности – или к безумию.

Сообразив, что зашел слишком далеко – я не сумела скрыть панику, которую вызвали во мне его слова, – он примирительно поднял руки и улыбнулся:

– Я шучу. Я бы поставил на то, что он углубился в новую область знаний и попросту не нуждается больше в моей помощи. Сейчас он, верно, пытает какого-нибудь профессора истории вопросами о лечении зубов в древней Месопотамии.