Мы оба просто обожали творчество передвижников и с молчаливого согласия друг друга сразу же направились в эти залы. Васнецов, Маковский, Крамской, Пукирев… А потом мы остановились перед картиной, которая тебя завораживала: Врубелевский «Пан», картина аллегорическая, где переплетается видимое и невидимое в единстве красоты и глубины, столь присущее Врубелю. Ты сказал, что картина эта словно зафиксированная галлюцинация, что ты видишь в ней в первую очередь глаза Пана, которые смотрят мимо человека, хотя на первый взгляд – прямо на него. Что ты чувствуешь ветер, состоящий из воздуха и движения, хотя всё вроде бы замерло, но это обманчивое ощущение. И пейзаж за спиной этого древнего бога живёт именно благодаря его взгляду, это словно портал в тот мир – мир запредельной реальности и лежащей за ней истины.

Мне тоже хотелось делиться с тобой впечатлениями от нравившихся мне картин. Я нередко бывала в Санкт-Петербурге (тогда он назывался Ленинградом): там жил давний друг отца, у которого мы всегда останавливались. Посещая Русский музей, любуясь «Девятым валом» Айвазовского, я всегда находила что-то новое для себя в своих впечатлениях об этой картине; возможно, это объяснялось настроением, внутренним состоянием, влияющими на мировосприятие. Я попыталась рассказать тебе об энергии моря, берущей начало в уходящем будто ко дну основании, которую видела в картине. Для меня было очевидно, что люди, изображённые здесь, погибнут, но картина эта – не ода смерти, а любующийся собою пейзаж, где облака и море – единое целое, вечная природа, а люди – лишь малая толика этой природы, неглавный её ингредиент. Ты ответил, что не понимаешь моря и боишься его, при этом ты улыбался, и я задавалась вопросом, шутишь ты или говоришь серьёзно. А вот лес и особенно горы тебе больше по душе, добавил ты, в них чувствуется сильнейшая энергетика, что пронизывает насквозь и вдыхает в человека жизнь. Хотя, конечно, картина написана красиво, добавил ты, и мои размышления тебе понравились, добавил ты снова, прикоснувшись губами к моей щеке…

Это была лихорадка первой моей любви, в которой всё было впервые: волнение перед встречами, которое я никогда не умела побороть, радость видеть и слышать тебя, быть рядом, разделяя с тобой отрезки жизни в смутной, юной, счастливой надежде на большее. Вместе с тем это было время, наполненное малодушными, беспочвенными страхами, когда любое язвительное слово могло ушибить или сразить наповал, любая мысль могла низвергнуть с небес в пучины растерянности, отчаяния и беспричинной тоски. Впрочем, это было вполне объяснимо моим возрастом и новизной происходящего.

Часто при встречах со мной ты впадал в созерцательную задумчивость, иногда – в ироничную насмешливость, но ирония твоя не была злой и направлялась не на меня, хотя я не видела ничего предосудительного в способности посмеяться над собой. К тому же для насмешки нужна лёгкость, являющаяся несомненным вкраплением твоего характера; защитной же реакцией твоей на окружающую жизнь была, пожалуй, молчаливая сдержанность, проистекающая, скорее всего, из твоей несклонности обнажать свои чувства, выставлять их напоказ. Поначалу ты показался мне открытым человеком, но позже пояснил, что это черта твоего характера: сначала ты раскрываешься, а вскоре становишься сдержанней и молчаливей. Меня это совсем не удивляло. Мне было уютно молчать рядом с тобой, мне казалось, ты становился ближе, о чём бы ты ни думал. Возможно, это была своеобразная маска, которую ты привычно носил многие годы, ставшая уже свойством твоего характера, которая не меняла моего настроения.

Ты любил слушать меня, а я волновалась, сыпала эпитетами и много жестикулировала, когда рассказывала тебе о чём-либо, чем хотела поделиться с тобой. Ты посматривал на меня с улыбкой, чарующе притягательной и завораживающей, а твои глаза были отражением целого мира, огромного и неизбывного, в который я стремительно и безоглядно погружалась головой и сердцем, что были переполнены моими чувствами. Я эмоционально делилась с тобой множеством излишних порой подробностей, но ведь именно они придают жизни смысл, разве не так? Они, эти сегменты жизненных событий, складываются в мозаичный рисунок наших судеб, и, рассматривая каждую деталь этой мозаики в отдельности, разве нельзя увидеть глубинный смысл, нечто большее, чем просто событие, ниоткуда, казалось бы, взявшееся? К тому же излишние подробности можно красиво и весело подать, если они не о грустном, конечно. Это не плохая черта; гораздо тяжелей общаться с людьми, которые видят смысл жизни в том, чтобы всем и каждому доказывать свою правоту. Или такими, что пребывают в агрессивном невежестве, выплёскивая его во все стороны нарочито-настойчиво.

С высоты своего возраста (даже смешно стало от этого словосочетания, но тогда, как я уже упоминала, ты казался много старше) ты никогда не поучал меня, но мягко и ненавязчиво мог дать полезный и нужный, а главное – своевременный – совет. Твоё мнение относительно чего бы то ни было являлось для меня незыблемо важным, хотя с собственным мнением я считалась не меньше; впрочем, всё это была проза жизни, хоть и немаловажная. Поэзия же заключалась в трепетном чувстве, которое мы питали друг к другу. Ничего подобного я не испытывала больше никогда.

Ты не был идеальным человеком, человеком без недостатков, порой удивляя, а иногда и возмущая меня своей реакцией на какие-то события, хотя, возможно, раздражение подобного рода было обусловлено взрывным молодым и не устоявшимся тогда ещё моим характером, насыщенным в полной мере эмоциями с немалой примесью юношеского максимализма. (С течением времени характер, конечно же, отшлифовался: я стала спокойней.) Обижаться на тебя я не умела, как не умел и ты обижаться на меня, и это обстоятельство, вкупе с другими, сближало нас, хотя тогда казалось, что поводов для обид бывало предостаточно. Но они были столь ничтожны, как я уже теперь понимаю, что мы оба, несмотря на юный возраст, умудрялись не поддаваться этим минутным порывам со знаком «минус».

На любимых обижаться глупо: жаль потраченного впустую времени в обидах и разлуке, которое уже не вернуть; жаль сил, уходящих на выяснения и объяснения вкупе с неосторожными и обидными порой словами, которые – увы! – не воробьи: вылетят – не поймаешь. К тому же та бесконечная потребность в любви, которая так ярка и неотъемлема для юности, оказывала нам своим присутствием неоценимую услугу: нас неудержимо влекло друг к другу.

Ты рассказывал, что, когда родился, твой отец стремился назвать тебя своеобразным именем «Олесь», но мама, по счастью, оказалась настойчивой в своем благоразумии, уговорив мужа изменить это решение в пользу созвучного тому в некотором роде имени «Алексей», которое ей очень нравилось. Я посмотрела на тебя, мысленно «приложив» этого Олеся к твоему лицу и облику, и улыбнулась: ты совсем не был на него похож. Ты был ярким олицетворением своего имени: сильным, надёжным, мужественным, с твёрдым взглядом и правильными жизненными понятиями; ты умел быть нежным, и тогда моё сердце плавилось оттого, что ты рядом.

Позже я задавалась вопросом, насколько сильным и страстным было это – несомненно, романтическое – приключение с твоей стороны, насколько всё происходившее тогда с нами было эмоционально тебе подвластно. Про себя я понимала всё: я отдала тебе тело и душу, и эта страсть стала для меня бессмертной.

Иногда так странно начинается день! Проснёшься утром с ощущением какого-то события, будто что-то произошло, и постепенно в ещё сонной голове формируются только что виденные образы и эпизоды и связанные с ними мысли: это был сон, но очень живой и словно реальный. И вот жизнь продолжается, но не с начала дня, а будто бы с тех явлений, которые только что имели место и дальше следуют неразрывно, одно за другим, без перерыва на ночное время с вынужденной паузой. Иногда возвращение в реалии жизни приносит облегчение, потому что снился кошмар, причем настолько страшный, что невольная радость охватывает сердце после пробуждения при мысли о его нереальности, невсамделишности и ненастоящести. А иной раз так хочется продлить только что увиденное во сне, словно это было какое-то чудо с собственным участием, и безумно жаль, что оно окончилось и оказалось всего лишь сновидением, а не реальностью.