— Скажи-ка, мать, — вдруг спросил Алексей, — есть бог или нет его?

— Кто же это знает, сынок, никто не знает.

— А вот Ксения знает: есть, говорит.

— Не надо, Леша! — испуганно прошептала Ксения. — Не надо! — повторила она.

— Почему же не надо? Надо. Ты мне давала библию? Прочел. Вот и хочу тебе вопросы задать.

Тревожно на мгновение стало Ксении, но это чувство сразу же сменилось радостной уверенностью, что святая книга не могла не поколебать Алексея. «Господи, помоги мне!» — подумала она и с надеждой сказала:

— Конечно, Леша, спрашивай…

Алексей взял с окна библию, стал листать. Насторожившись, зажав меж колен онемевшие руки, Ксения ждала его вопросов: сейчас должна решиться ее судьба.

Мать встала, прошла мимо Алексея, толканула локтем.

— Чего тебе? — спросил он и рассердился: — Не вмешивайся, иди, иди.

И она ушла в сени, обиженно поджав губы.

— Мне вот что непонятно, — сказал Алексей, — тут написано «не убий», а на каждой странице бог то и дело либо целые народы истребляет, либо города рушит и все грозит: «Истреблю».

— Леша, — побледнев, с тоской сказала Ксения, — я же тебя просила: не сомнения ищи, а верь… Это не ты, это дьявол говорит.

— Нет, не дьявол. Ну не дрожи, ну подумай сама: ведь этой книге тысяча лет, а ты каждому ее слову веришь, как и тогда верила какая-нибудь девчонка. Неужели ничего не изменилось на Земле за тысячу-то лет, а? Та девчонка думала, что Земля на китах стоит, а ты- то знаешь, что круглая Земля, что вертится она. Галилея за это открытие в тюрьме замучили — против бога, дескать, он идет. Почему же ваши проповедники не говорят теперь, что Земля на китах стоит, соглашаются с безбожником Галилеем?

Лицо Ксении горело; она исподлобья смотрела на Алексея чужим, холодным взглядом. Она понимала: все, на что она надеялась эти дни, все, что ждала с такой уверенностью, — все это рушится сейчас безвозвратно. Нет, такую любовь господь не благословит.

— Хватит, — сказала она и встала. — Пусти, пойду я…

Досада, отчаяние промелькнули в глазах Алексея, но он овладел собой, проговорил срывающимся голосом:

— Куда же ты бежишь? Ну, если не прав я, объясни… Сама зовешь к вам на моление, а как я пойду! Скажи, как, когда ты и говорить-то со мной не хочешь?

— Не ходи. Верить надо, а ты во всем сомневаешься…

— Как же мне не сомневаться! — воскликнул Алексей. — Я же знаю, например, что света на земле не может быть без солнца. А в библии написано, что бог в первый день создал свет, назвал его днем, а солнце он изобрел только на четвертый день. Откуда же свет был эти три дня, зачем нужно тогда солнце, если и без него было светло? Не могу я понять…

— А ты верь, все равно верь! — упрямо сказала Ксения; на глазах ее выступили слезы. — Может, тут иносказание какое…

— Так не ребенок же я, Ксеня, чтобы сказкам верить! Объясни, какое иносказание, поверю. Объясни, например, почему ты зовешь меня спасать душу, когда Христос давно уже спас всех людей. И меня и тебя, значит. Ведь сказано же в библии, он для этого и был послан на землю, ради этого и принес себя в жертву!

Губы у Ксении тряслись: она дикими, страшными глазами смотрела на Алексея. А он безжалостно продолжал:

— Вот ты говоришь, бог призывает всех любить. Да, в одном месте написано, что надо любить, а в другом, наоборот, — ненавидеть. Слушай, что написано: «Если кто приходит ко мне и не возненавидит отца своего, и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а притом и жизни своей, тот не может быть моим учеником». Как же так, Ксения, что же надо делать: любить или ненавидеть? Ну ответь. Скажи хоть что-нибудь!

Ксения вскинула на него жалкие, полные слез глаза.

— Не могу, не знаю. Значит, недостойна я понять мудрость святого слова. И не терзай меня… Если хочешь, я спрошу у проповедника нашего, у брата Василия, он разъяснит…

— Ничего он не разъяснит. Вот еще я задам тебе вопрос.

— Нет! — решительно сказала Ксения. — Вези домой, или пешком пойду.

— Ну ладно, ладно, — ласково проговорил Алексей, — поехали. — Он пошел уже к двери, но не вытерпел, вернулся, снова раскрыл библию. — Ты все греха боишься, а ты не бойся, наоборот, греши больше, грешники богу угоднее праведников. Один грешник стоит девяноста девяти праведников. Да. Вот слушай: «Сказываю вам, что там, на небесах, более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии».

Был уже поздний вечер, когда Алексей привез Ксению домой. Он остановил мотоцикл на краю деревни, она соскочила на землю и, не обернувшись, не сказав ему ни слова, быстро пошла по дороге.

— Неужто ты так разобиделась? — спросил он, догнав ее.

— Нет, — сказала Ксения, — не могу я на тебя обижаться. Страшно мне.

Алексей обнял ее. Она обмякла под его рукой, заплакала, а потом прижалась губами к его жесткой щеке От него пахло ветром, солнцем, потом, табаком — таким родным, знакомым, единственным на свете запахом, который был милей, слаще запаха всех цветов. Всхлипывая, Ксения целовала его глаза, лоб, губы. Целовала так, словно навсегда прощалась с ним. Затем повернулась и убежала.

Дома еще не спали. Приехала Евфросинья. Она сидела за столом, распаренная от чая с медом, что-то рассказывала улыбающимся отцу и матери.

— Голубка наша чистая пришла! — радостно сказала Евфросинья и поцеловала Ксению в лоб.

Она смотрела на Ксению с любовью, а Ксения опустила глаза, подумав по обыкновению, что пророчица умеет читать мысли людей. Ксении совсем не хотелось ни есть, ни пить, но она села за стол рядом с Евфросиньей, выпила чаю и даже постаралась о чем-то поговорить с пророчицей, все время ощущая холодок под сердцем. Но Евфросинья была по-прежнему благодушна, она, казалось, ничего не подозревала, и Ксения успокоилась.

Как всегда, пророчицу положили спать на Ксениной кровати в комнате. Ксения легла в сенях.

Ей не спалось.

За стеной в комнате надсадно кашляла Прасковья Григорьевна. Тяжелое ватное одеяло давило Ксении на грудь; она сбросила его, зажгла керосиновую лампу — ночью электричество выключали — и, подобрав ноги, села на топчане.

Тихо пел фитиль лампы; слышно было, как стучал в комнате маятник старых, хрипящих часов. Встал Афанасий Сергеевич, вышел во двор, сонно почесывая спину. Возвращаясь, остановился, поглядел на Ксению, зевнул и, ничего не сказав, ушел.

Бледный рассвет мягко ударился в окно. Ксения увидела забор во дворе, три полуоблетевшие молодые вишенки, мокрые георгины и старый чулок матери на веревке. Сени словно наполнились дымом, притушившим огонек в лампе.

Кто-то осторожно прошлепал босиком по комнате, постоял у двери. И вдруг раздался крик Евфросиньи. В одной рубашке Ксения соскочила с топчана, бросилась в избу.

Распластавшись на полу, приподняв перекошенное лицо, Евфросинья лежала посредине комнаты и кричала. Прасковья Григорьевна, запутавшись в занавеске, вертелась на одном месте, икала от страха. Отец сидел на кровати, и трясущимися руками натягивал сапог, но сапог не лез, и Афанасий Сергеевич отбросил его в сторону.

— Что с тобой, сестра? — похолодев от испуга, спросила Ксения, хотела помочь ей встать, но Евфросинья отпихнула ее, закричала:

— На колени — с господом говорю!

И все, кто где стоял, упали на колени, воздев руки, бормоча молитву. Такого страха Ксения не испытывала еще никогда. В глазах у нее зарябило: лицо Евфросиньи словно прикрыто было дождем. Слезы текли по дряблым щекам пророчицы. Воздев руки, она ползала на коленях и выкрикивала странные, непонятные слова.

— Тримиля лялюля фируома… — И вдруг взвизгнула, ударилась что есть силы лбом об пол: — Не знала я, господи милостивый, прости, нет у меня ведь греха!.. Не знала, а то разве б осталась ночевать в этом нечестивом доме…

— Ой, что ж это такое? — вскрикнула Прасковья Григорьевна, но Евфросинья цыкнула на нее зловещим шепотом:

— Помалкивай — с самим ведь говорю!

Она отползла в угол и там зашептала что-то, закивала головой, но вдруг рванула на себе волосы и снова закричала: