— Бабоньки, видать, Шурка Остапкина опять сегодня заболела. Ну, ничего, я про нее вот что сочинила! — крикнула Петровна и, блеснув черными глазами, пропела:

— Ой, уморила, не могу больше! — взвизгнула, помахивая ладошками, краснощекая Валька Кадукова, дочка колхозного счетовода.

Ксения нахмурилась, прошла мимо них в свинарник.

Вдоль стен длинного широкого коридора устало лежали в своих клетушках матки. Недалеко от них за решетками, прижавшись друг к другу, спали на дне больших корзин сосунки. А дальше копошились полуторамесячные поросята, визгливо толкаясь и высовывая навстречу Ксении влажные розовые пятачки. Ксения присела на корточки.

— Соскучились, маленькие? Сейчас кушать будем, сейчас.

У нее были ласковые, скорые руки. Скобля пол, вычищая навоз, обмывая поросят, Ксения не замечала времени. За работой она отдыхала от мыслей о близком конце света, о людских страданиях, о пустоте жизни. И хотя в раю ее ждали наслаждение и вечное блаженство, Ксения со страхом думала, что когда-нибудь умрет.

Она любила солнце, ветер, дожди, снег, любила скручивать тугие снопы в поле, косить с отцом на дальних лесных полянах траву, любила, когда от усталости ноет спина и бьется в висках кровь.

В деревне не жаловали семью Коршаковых: мать Ксении и отец держались ото всех особняком, — но Ксения расположила к себе многих своей мягкостью, добротой, своей услужливостью. Увидит старушку с тяжелыми ведрами, возьмет ведра, донесет до избы и сделает это просто, ненавязчиво. Ее готовностью услужить часто пользовались девушки на ферме: «Ой, Ксеня, замени, мне сегодня в город надо», — и Ксения заменяла. «Ой, Ксеня, подежурь, пожалуйста, ночью», — и Ксения дежурила ночью.

И все же близких подруг у Ксении не было: дружить с ними — значит ходить на танцы, значит петь песни, значит, делать многое, что запрещает ей вера. Может быть, только с Зиной Петраковой, бывшей одноклассницей, у Ксении были более близкие отношения. Зина посвящала Ксению в свои сердечные тайны. Она гуляла с комбайнером Иваном Кошелевым. Вот ведь странно, в школе Зина его терпеть не могла, дразнила, а он, опустив стриженую свою голову, обычно презрительно сплевывал и грозил большим кулаком. А теперь… теперь все знали, что зимой будет их свадьба…

Ксения постелила поросятам свежую солому, вынесла во двор навоз. Подсыхая, дымились лужи, ветер гнал по небу последние облака. Прошла Петровна с охапкой соломы, из свинарника, взвизгивая, выскочил поросенок, за ним с криком бежала Валька Кадукова. Она споткнулась, упала, но успела схватить его за ноги.

Во двор с ведром вышла Зина. Ксения окликнула ее и, подойдя, сказала торжествующе:

— Ты говорила, нет духа святого. А я вчера разговаривала с ним.

Она знала, что нельзя рассказывать об этом неверующей, но не могла удержаться. Зина глянула на нее искоса, покачала головой:

— Ну когда ты одумаешься?

— Это ты должна одуматься, — сказала Ксения.

Она смотрела на Зину ласковыми, печальными глазами, в них были жалость и сострадание. Ксения никогда не оставляла мысли, что сумеет вернуть Зину на истинный путь: ведь было время — бог прикоснулся и к ней.

Тогда была война, немцы подходили к Репищам. Четырехлетняя Ксения с любопытством, без страха смотрела по вечерам на розовый дымный горизонт, прислушиваясь к далеким взрывам. По дорогам брели измученные беженцы из Орла, из Брянска, кричали дети, плакали женщины, скрипели телеги, день и ночь мчались машины, тащились голодные стада. Новые и новые семьи покидали деревню, заколачивали окна и двери своих домов. И только Афанасий Сергеевич не собирался никуда уезжать. Он говорил, что все люди — братья, а значит, и немцы — братья и они не тронут тех, у кого в душе бог. Долгие часы он простаивал на коленях, молился, молилась и мать, а вместе с ними молилась и Ксения. Немцы так и не подошли к Репищам, остановились далеко за городом. В эти-то дни и пришла страшная весть о том, что погиб отец Зины. Никогда прежде родители Ксении не заходили в дом Зины, а тут стали захаживать чуть ли не каждый день.

Долгими зимними вечерами Афанасий Сергеевич рассказывал тете Насте — матери Зины — о боге. На воле выл ветер, крутила метель, тетя Настя плакала, смотря на фотографию мужа, а Афанасий Сергеевич ласково говорил, что лишь бог утешит ее. Он говорил, что вера пятидесятников — единственная истинная вера, она отвергает все показное: иконы, попов, церкви, крестное знамение, мощи, — говорил, что перед богом все верующие равны, потому и зовут они друг друга братьями и сестрами.

— Спеши, скоро вернется на землю Христос, накажет безбожников, спасутся лишь те, кто отмечен духом святым.

Тетя Настя наконец согласилась пойти на собрание пятидесятников. Как и теперь, собрания обычно проходили в городе у кого-нибудь из верующих — у общины никогда не было постоянного молельного дома. Зина и Ксения стояли рядом на коленях, повторяли за братом Василием слова псалмов, пели:

но больше шептались и хихикали, разглядывая лица молящихся.

Но однажды, когда Прасковья Григорьевна и Афанасий Сергеевич, ведя за руку Ксению, зашли к Зининой матери, чтобы по обыкновению почитать перед сном библию, она сказала:

— Не приходите больше, измучилась я. Жили мы без бога и проживем без него. Идите.

С этого дня Ксении запретили играть с Зиной, но Ксения все же тайком бегала к ней во двор. У нее не было лучшей подруги, чем Зина. И в школе они несколько лет сидели на одной парте. Ксении нравилось в школе, ей нравилось слушать учительницу, она верила всему, что та говорила. Говорила, что бога кет, и Ксения соглашалась. Но она верила и отцу и тоже во всем соглашалась с ним, а когда приезжал Василий Тимофеевич и рассказывал ей о чудесах, которые совершал Христос, она и его слушала с интересом. Впрочем, Ксения не очень-то задумывалась тогда, есть бог или нет его: может, и есть, а может, и нет.

Но вот случилось несчастье, Ксения была в четвертом классе, когда тяжело заболела ее мать. Четыре месяца пролежала она в постели, высохла, перестала узнавать близких, и наконец ей стало так плохо, что ни у кого уже не было сомнения, что сегодня-завтра она умрет.

Уже готовились к похоронам, уже Афанасий Сергеевич строгал, обливаясь слезами, доски для гроба. Василий Тимофеевич подозвал Ксению, сидевшую в сенях, и сказал:

— Помолись, деточка, своим чистым сердечком, может, господь услышит твою молитву и возвратит здоровье матери.

Весь день молилась Ксения, и чудо свершилось — мать не умерла, стала поправляться.

Как ни убеждали потом Ксению в школе, что бог здесь ни при чем, что наступил кризис в болезни, — ничто уже не могло поколебать веру Ксении в то, что это бог спас ее мать, что он добрый, что он все может.

В шестом классе Ксения ушла из школы: брат Василий сказал, что учителя-антихристы не могут ничему научить.

С годами все молчаливее становилась Ксения. Страх перед богом, который все видит, все знает, который может в любую минуту наказать за грехи, за непочтение к нему, сильнее и сильнее охватывал ее. Каким ничтожным, ненужным казалось Ксении все вокруг, когда с заплаканными глазами она выходила на улицы города после собрания общины! Как жалела ока людей: сколько их бродит во тьме, не понимая, что сами себя обрекают на муки после смерти. Но больше всех ей было жаль Зину.

Вот и сейчас она умоляюще сложила на груди руки, сказала чуть не плача:

— Мне так хочется, чтобы ты вспомнила бога. Мы бы вместе ходили на моления, вместе читали бы святую книгу.

Зина вздохнула, обняла Ксению:

— Какая же ты слепая!..

— Ну вот, завела! — Ксения досадливо махнула рукой и ушла.