Если он ей иногда разрешал

Попечатать на машинке "Москва".

Может, это наложило печать

И на всю ее дальнейшую жизнь.

Полюбилось на машинке стучать,

Хоть уже и повзрослела, кажись.

Просвещенья изобильны плоды,

Ты похожа на отца, только… да,

Он свои всю жизнь печатал труды,

Ты печатала чужие всегда.

Не в обиду это и не в укор,

Каждый в жизни выбирает свой путь.

Кто-то рвет штаны, минуя забор,

А другие вдоль забора идут.

Верно все. Среди мирской суеты

Ты себя не уставая ищи.

Бабка газовой боялась плиты,

Но привыкла и варила борщи.

В Сингапуре нас, как прежде, не ждут,

И никто нас не зовет в Амстердам…

В Заполярье эскимосы живут,

Им, наверно, тоже хочется к нам.

* * *

По проплешинам полей

Бестолково бродит осень.

Никого она не просит

Быть печальней и умней.

В наказанье за грехи

Появляются поэты

И слагаются куплеты

С тайным видом на стихи.

Буйным скопом в унисон

Воспевают увяданье.

Воспаляется сознанье,

И совсем уходит сон.

Гласу тайному внемля,

Стонут бедные поэты

О величии планеты

Под названием Земля.

И страдают, и творят,

Огнь души вдувают в слово,

В белизну листа пустого

Выставляют буквы в ряд.

С неба катится звезда,

Лезет в ноздри запах сосен…

Только Болдинская осень

Не вернется никогда.

Если нечего терять -

Можно плакать по осинам,

С суетливостью крысиной

Чьи-то мысли повторять.

И рассудку на беду

Смысл искать в одном моменте -

Постоять на постаменте

У прохожих на виду.

О ЛЮБВИ

На огородах горбато пластаются люди.

Ветер траву задувает в случайные щели.

И, положив на живот истомленные груди,

Толстая тетка открыла прохожему двери.

И окунулся продрогший голодный бродяга

В тесной избы кисловато-потливую сладость,

И не залаяла в будке худая дворняга

Сердцем собачьим почувствовав теткину слабость.

Осенью сумерки рано ложатся на землю,

Тянется ночь не спеша, словно путь на Голгофу.

Странник уставший, шумливо и трепетно дремлет,

Съев натощак покропленного салом гороху.

Но не затем приютила прохожего тетка,

Чтобы задаром кормить его хлебом и салом.

Он в эту ночь для нее – дорогая находка.

Жуть одиночества напрочь с кровати прогнал он.

И, занавесив потершимся ситцем иконы,

Свет потушив и внезапно решившись на шалость,

Тетка приникла к прохожему с тягостным стоном,

Сипло шепнув ему в ухо: "Погрей меня малость".

И обвила его крепко за тощие плечи,

И навалилась упрямо и очень мясисто.

Заспанный гость, опасаясь телесных увечий,

К двери рванул, на ходу закричав голосисто.

Бабы бывают порою во многом повинны.

В частности, даже в падении города Трои.

Ночью осенней холодной, промозглой и длинной

Дафнис зачуханный тек от назойливой Хлои.

И серебрился поганый туман над болотом

Там, где скукожившись, прыгали мелкие звери.

Ежели вам полюбить непременно охота

Лучше держать затворенными накрепко двери.

Только тогда поумнеют беспечные люди,

Если закрыть их, прибавив при этом по роже.

И на пропахшие дымом Отечества груди

Голову склонит любой суетливый прохожий.

* * *

Наш век жлобьем не выпит был, не съеден.

Мы от людей не прятали глаза.

Взаймы на пьянку брали у соседей

И, не крестясь, глазели в образа.

Не верили ни в черта и ни в бога,

На прошлое смотрели свысока.

Шагали бойко по кривым дорогам,

Рассчитывая лишь на дурака.

И кто-то, сгоряча рамсы попутав,

Был остановлен праведным пером,

И вспоминал в последнюю минуту

Забытый страх да милый отчий дом.

Кого-то эта участь миновала,

И он вошел паломником в кичман

Владимирского строгого централа

Иль просто по этапу в Сусуман.

А те, кого по краю злая доля

Походкой праздной тихо обошла,

За теплым пивом в очереди стоя,

От жизни не хотели ни рожна.

У магазина, словно у колодца,

Аполитично терся пьяный люд,

И было много мата и эмоций,

Когда вино не в тот стакан нальют.

Потом трезветь учились постепенно,

Закатывая мысли в словеса,

Куликали о жизни нашей бренной,

Прищуривая пафосно глаза.

Самих себя надеждами дурили,

Пытаясь влезть с земли на небеса,

И многим это было бы по силе,

Но небеса стекали по усам.

Социализм чеканил наши души,

Запретный плод мы метили плевком,

Гордясь своей шестою частью суши,

Крестящейся серпом и молотком.

Такое было время золотое,

У всех синицы гадили в руках

Не потому, что млели от застоя,

А потому что сытость дула птах.

Но ведь синица – это же не птица,

И каждому хотелось в журавля

Удачливо и весело вцепиться

На всесоюзной паперти Кремля.

Переполняя чаянья народа,

Помазанники чьи-то принялись

Устраивать в Отечестве погоду,

Меняя кардинально нашу жизнь.

Все ленинские догмы – на помойку,

А Сталиным начнут пугать детей,

Закапывая базис под надстройку,

Набравшуюся западных идей.

Всех журавлей по-тихому поделят,

И узаконив важные дела,

На Ибицу и Фиджи с Коктебеля

Перенаправят сытые тела.

И где-то там у западной босоты,

Оплачивая дачу и пленэр,

Взгрустнут порою о партийных льготах,

Которые давал СССР.

Как говорится, все живем под богом,

И большинство не поняло пока,

Куда шагают по кривым дорогам,

Рассчитывая лишь на дурака.

Не надо слов, куплетов, резолюций.

Мы все дрожим, как зуб в больной десне,

От громких революций и поллюций,

Неслышно совершившихся во сне.

Россия – мать. Она вас не оставит.

Всем даст в конце заслуженный приют.

А ангелы утешат и направят,

И гроб гвоздями толстыми забьют.

* * *

Снова осень, лист ложится.

Лает шавка у ворот.

И ободранная птица

Мусор суетно клюет.

За деревней нивы голы.

Потемнели облака.

Только слышен крик веселый

Подпитого мужика.

Осиянная равнина

В черных язвищах паров,

Где покоится невинно

След объевшихся коров.

Гой, края мои раздольны.