Сам факт определенной фальсификации своей биографии чрезвычайно интересен и указывает на неудовлетворенность Шатлена его социальным положением[19]. Стремление придать больший вес своим военным приключениям заставляет автора на протяжении всей жизни сохранить прозвище «отважный» (l’Adventurier[20]), что в какой-то мере сближало его с рыцарями, одним из которых он мечтал стать[21]. Его желание осуществится в 1473 г., когда Карл Смелый, высоко оценивая заслуги Шатлена перед Бургундским домом, произведет историка в рыцари.
25 июня 1455 г. Шатлен становится официальным историографом герцога Бургундского. Ему определяется жалование в 36 су в день (657 ливров в год) – сумма, равная той, которую платили советникам герцога и камергерам, – и резиденция в Валансьене для того, чтобы он описал в форме хроники события, достойные памяти, как уже свершившиеся, так и те, что произойдут в будущем. С этого момента и вплоть до его смерти в 1475 г. Шатлен работает над своей хроникой, начав ее с 1419 г., т. е. с убийства Жана Бесстрашного, и прервавшись на описании осады Нейса (1474-1475).
«Обращение к герцогу Карлу»[22] написано Шатленом в самом начале правления Карла Смелого и преподнесено ему в июле 1467 г. Для этого произведения автор избрал свою излюбленную форму – видение. Находясь в глубокой печали и скорби по поводу смерти Филиппа Доброго, Шатлен видит странную картину: он оказывается в комнате, где на скамье сидит новый герцог Карл, одетый в траурные одеяния и погруженный в раздумья. Внезапно комната стала наполняться различными персонажами, мужчинами и женщинами, олицетворявшими те качества, которые должны быть присущи, по мнению автора, государю. Шатлен прибег к распространенному в среде «Великих Риториков» приему – использованию в сочинениях аллегории, в данном случае персонификации. Он не был в этом новатором. Известная еще со времен античности, аллегория получает новый импульс в эпоху Средневековья («Роман о Розе» – наиболее показательный пример). В творчестве же «Великих Риториков» аллегория занимает особое место, отражая их большую склонность к теоретической рефлексии, нежели к анализу конкретного феномена[23]. Однако Шатлен не злоупотребляет аллегорией на страницах хроники, в отличие от своего преемника Ж. Молине. Он использует ее для выражения собственной позиции по той или иной проблеме чаще в отдельных от хроники произведениях. Причем этот троп появляется в них в самые критические моменты, как политические, так и связанные с фабулой его сочинений[24]. В случае с «Обращением» это, безусловно, первый вариант, ибо смена правителя могла повлечь за собой определенные негативные последствия. И Шатлен стал свидетелем таковых. Речь идет в первую очередь о событиях в Генте сразу же после торжественного въезда нового герцога в город в июне 1467 г. Гентцы в очередной раз подняли восстание с целью вернуть свои привилегии, отмененные Филиппом Добрым после их разгрома при Гавре в 1453 г. Карлу Смелому пришлось спешно покинуть Гент, но расправа с горожанами не заставила себя ждать. Уже в июле 1467 г. послы города, испуганные примером Льежа, прибыли к герцогу с просьбой о прощении. Именно в это время Шатлен решил преподнести Карлу свой труд, во многом призванный смягчить гнев государя.
Первыми к герцогу подходят два персонажа – юноша и дама. Юноша обращается к Карлу Смелому со словами, из которых следует, что он – Разум (Clair Entendement) и его цель – представить герцогу остальных. Дама, преклонившая перед герцогом колени и держащая в руке зеркало – это Знание самого себя (Congnoissance de toy-mesme). Зеркало в ее руках отнюдь не случайно. С одной стороны, оно указывает на жанр сочинения, а с другой, символизирует необходимость для нового герцога задуматься над тем, кто он есть, кто его предки, кем он желает стать в будущем. Иначе говоря, эта дама призвана напомнить Карлу Смелому историю его предков – трех герцогов Бургундских из династии Валуа, которые благодаря своим личным качествам и умелой политике оставили ему в наследство огромные владения. Сохранить их является одной из его первостепенных задач.
Безусловно, все трое – блистательные государи. Их добродетели помогли им достичь всеобщей любви и уважения. Филипп Храбрый, прадед Карла Смелого, по всеобщему признанию получил титул «доброго герцога», ибо был не только добрым, но прославился своей рассудительностью, честью и стремлением к общему благу. Именно Филипп Храбрый, по заверению Шатлена, «держал на своих плечах трон Франции, чьим столпом он был»[25]. Действительно, этот герцог занимал особое положение при дворе, особенно в период малолетства Карла VI и в моменты обострения его болезни. Ловко отстранив от власти братьев, он столкнулся с противодействием своей политике только на склоне лет, когда возросло влияние брата короля Людовика Орлеанского. Хотя противоречия между ними не переросли в открытое вооруженное столкновение, они всё же заложили основу для дальнейшего усугубления конфликта, которое произойдет при следующем герцоге Бургундском. Филипп Храбрый представлен исполненным добродетелями не только в бургундской литературе. Причиной этому послужили, видимо, последующие события – борьба бургиньонов и арманьяков, возобновление войны с Англией, возраставшее бремя налогов – всё это заставляло, несмотря даже на его определенные злоупотребления, видеть в этом герцоге гаранта былой стабильности в королевстве.
Ему наследовал Жан Бесстрашный. Он всё время сражался с врагами, заставляя считаться с собой и французов, и англичан, которых удерживал в повиновении «хлыстом» (soubs sa verge). Любопытно, что в отличие от своего отца, исполненного всеми добродетелями[26], Жан Бесстрашный не заслуживает в описании Шатлена подобной идеализации. Более того, автор указывает, что у него были пороки, хотя и немного[27]. Причина этого кроется, видимо, в убийстве герцога Орлеанского, заказанном Бургундским герцогом. С одной стороны, Шатлен, будучи официальным историографом Бургундского дома, не может открыто осудить его. С другой же, стремясь во всём быть беспристрастным, не желает удостоить этого герцога той похвалы, которая выходит из-под его пера в случае с Филиппом Храбрым или Филиппом Добрым. Отсюда этот штрих к портрету Жана Бесстрашного, хотя об убийстве герцога Орлеанского не сказано ни слова. Зато первая глава его хроники целиком посвящена данному событию. И здесь-то Шатлен пишет, что, действительно, герцог Бургундский заказал убийство своего соперника, но, во-первых, сразу же раскаялся в содеянном против Бога и против своей «крови и чести» (propre sang et honneur), а, во-вторых, герцог Орлеанский секретно уже замышлял покушение на самого Жана Бесстрашного[28]. То есть доводы Шатлена в защиту герцога Бургундского лежат в несколько иной плоскости, чем оправдание его поступка теологом Жаном Пти, указывавшим на возможность убийства тирана – герцога Орлеанского[29]. Причины, побудившие Жана Бесстрашного на этот поступок, Шатлен видит, скорее, в психологии герцога: он легко поддался эмоциям, не смог контролировать себя. Гибель самого герцога, воспринятая многими современниками как возмездие, побуждает автора к размышлениям о вмешательстве божественного провидения в жизнь людей. Шатлен не склонен видеть в смерти герцога Бургундского божественного воздаяния за грехи (в том числе за убийство Людовика Орлеанского). По его мнению, иногда такие случаи – несчастья, гибель, неудачи – могут казаться проклятием, но часто это знаки любви Бога и приготовления к спасению, и человек не в силах распознать их значение[30]. Ибо как иначе можно объяснить гибель стольких королей и императоров, защищавших общее благо, сражавшихся с неверными, т. е. в тех случаях, когда Бог, казалось бы, должен был оберегать их, ведь они воевали в защиту христианской веры. Но Господь допустил их гибель, словно они были забыты и оставлены им. Подобными примерами являются у Шатлена Роланд и Людовик Святой; то же самое произошло и с Жаном Бесстрашным при Никополе в 1396 г. в битве с турками[31]. К этому ряду, вероятно, относится и его гибель. Бог «дарует не только спасение и победу, но, принося страдания телу, дарует славу душе»[32]. Таким образом Шатлен пытался, насколько это было возможно, оправдать герцога в хронике, являвшейся официальной историей Бургундского дома. В трактате «Обращение к герцогу Карлу», как было отмечено, двоякое отношение к Жану Бесстрашному выразилось всего в двух словах – «немного пороков» (peu de vices). Тем не менее это не мешает автору утверждать, что он закончил свою жизнь славной смертью, несмотря на то, что был убит из зависти[33].
