Возвращаясь к идее о божественном происхождении власти герцога, нужно отметить, что оно предоставляло особые полномочия государю по отношению к своим подданным, способствуя становлению теории об особом статусе герцога, о его абсолютной власти над подданными. Не отказываясь от преимуществ, приносимых концепцией сакральности власти государя, герцоги черпали и из других источников те аргументы, которые позволили бы укрепить их положение внутри государства. Одним из них стало римское право с его идеями о верховенстве правителя, который объявлялся источником всякого закона, отождествляемого с его желанием. Однако римское право оказалось противоречивым орудием, дававшим аргументы и противникам подобного усиления позиций монарха. Тем не менее на стороне последнего выступали библейские установки на ответственность за подданных, преобразованные в тезис об обязанности государя защищать «общее благо», что делегировало ему особые полномочия, которыми он пользовался для соблюдения общественной «необходимости», «пользы» (впрочем, эти же идеи обусловили укоренение мысли об ответственности правителя за судьбы подданных)[146]. В представлениях официальных идеологов данная концепция означала абсолютизацию власти монарха, ограниченного лишь формулировкой об «общем благе», которую можно было трактовать в пользу как усиления власти монарха, так и ее ограничения обществом. И Бургундия в этом плане не исключение, особенно в правление Карла Смелого с его стремлением установить абсолютную власть в государстве. Этот процесс шел рука об руку с политикой централизации и создания системы единых и, что немаловажно, эффективных государственных институтов. И то и другое неоднозначно воспринималось подданными. Большую роль в разработке новой концепции власти герцога, согласно которой он является наместником Бога на земле и источником всякого закона, сыграл Карл Смелый: он не только готовил теоретическую базу для нововведений, но и воплощал их на практике.
Бургундское общество и политическая элита неоднозначно восприняла политику и идеологию нового правителя. Помимо сторонников укрепления власти герцога (его ближайших советников)[147] существовала чрезвычайно влиятельная группировка противников этой «новой политической теории», основанной на идеях (хотя и несколько переработанных) гражданского гуманизма и зарождающегося абсолютизма. Она не отличалась однородностью, и ее представители (семья де Круа, сеньор де Ла Рош и др.) преследовали разные цели. Но объединяло их одно: они стояли на более традиционных позициях или противились установлению абсолютной власти государя, тоже используя положения римского права, но те, которые утверждали совершенно иные принципы организации власти. Их недовольство вызывало желание герцога укрепить свою власть путем проведения политики централизации и ликвидации вольностей, а также его враждебные отношения с французским королем[148]. В основе взаимоотношений герцога и его подданных лежали традиционные представления о государе как сеньоре, их определяли личностные связи герцога и его вассалов[149]. Однако последние часто являлись еще и вассалами короля, что до какого-то момента не приводило к конфликту с герцогами Бургундскими в силу указанного выше характера их государства. Многие представители бургундской элиты (де Лалены, де Тернан и др.) в определенное время оказывались на службе у короля, участвуя, например, с согласия герцога в заключительном этапе Столетней войны. Карьера графа де Сен-Поль[150], ставшего коннетаблем Франции после войны лиги Общественного блага, также не казалась необычной для многих современников. Впрочем, такая практика демонстрировала еще не до конца оформившееся в среде бургундской элиты представление о Бургундии как о независимом образовании. Со всей очевидностью можно говорить, что Шатлен как раз относился к той ее части, для которой политическую позицию определяли сеньориально-вассальные связи. Потому она весьма негативно воспринимала попытки противоположной стороны, возглавляемой Карлом Смелым и его ближайшим окружением, обосновать претензии на самостоятельность и построить отношения внутри государства на основе подданства. Судьба графа де Сен-Поль показала, что в ситуации острого соперничества Бургундии и Франции и в условиях политики герцога, направленной на обоснование совершенно иной природы своей власти, уже невозможно быть слугой двух господ. Карл Смелый иначе, чем его отец, смотрел на выполнение своими вассалами обязательств перед французским королем. Он рассматривал это как предательство. В ситуации с семейством де Круа[151] противоречия заключались также в их стремлении отстранить тогда еще графа Шароле от решения политических вопросов в период правления Филиппа Доброго, противостоять его всё возраставшему влиянию в государстве путем игры на указанной слабости Бургундии (ее вассальной зависимости по определенным фьефам от французской короны, а владения де Круа находились как раз преимущественно на этих территориях). Могущественный аристократический клан, почувствовавший свою практически безграничную власть в правление Филиппа Доброго (они как фавориты герцога фактически единолично определяли его политику с 1457 г. – времени опалы канцлера Ролена, часто руководствуясь своими частными интересами), пытался сохранить status quo. Им был неудобен молодой энергичный государь, каковым проявил себя Карл Смелый. Случай с Филиппом По, сеньором де Да Рош, несколько иной. Верный подданный Бургундского герцога, он встал на сторону графа Шароле в его конфликте с кланом де Круа, однако после катастрофы 1477 г. оказался на стороне французского короля. Именно он на Генеральных штатах 1484 г. выступил одним из сторонников теории о «народном суверенитете».
В плане противостояния этих группировок показательна позиция Шатлена. Его, конечно, невозможно упрекнуть в поддержке своекорыстной политики Антуана де Круа, несмотря на факт тесных связей историка с членами этой семьи и симпатий, испытываемых к ее главе. Шатлен как может защищает де Круа от нападок графа Шароле на страницах хроники, утверждая, что Карла преследуют какие-то фантазии по поводу заговора и интриг с их стороны[152]. Даже очевидно враждебные и негативные для Бургундского дома поступки не вызывают осуждения у Шатлена, например, продажа Людовику XI стратегически важных городов на Сомме[153]. Лишь дело бастарда Рюбанпре, одного из родственников де Круа, заставляет историка увидеть двойную игру, которую вел Антуан. В отличие от него, преследовавшего собственные цели, Шатлен прежде всего оставался верен интересам герцогов Бургундских. Разочарование историка в де Круа очевидно, как очевидна и его попытка оправдать невнимательность Филиппа Доброго, позволившего так искусно манипулировать собой, и свою неспособность сразу увидеть в их поступках корыстные мотивы. Усматривая в действиях этой семьи причину ухудшения внутреннего положения во владениях герцогов Бургундских, Шатлен пишет, что Филипп Добрый не мог поверить в измену тех, кто служил ему верно в течение стольких лет, считая все обвинения в их адрес выдумками окружения графа Шароле и влиянием на него матери, Изабеллы Португальской[154].
Тем не менее в своих представлениях о власти государя Шатлен придерживается взглядов, свойственных той части элиты, к которой принадлежала семья де Круа. Ему чужды идеи, проповедуемые Карлом и его окружением, их устремления преодолеть пережитки «старого» общества, основанного на принципах сеньориально-вассальных отношений, выстроить новую систему подданства и новую концепцию власти. Призывая герцога соблюдать привилегии областей и сословий, Шатлен словно не видит негативных последствий такой политики. В то же время ему, возможно, они были и не столь очевидны, как, например, людям, сталкивавшимся с ними почти каждый день. Среди них следует назвать Жака дю Клерка, запечатлевшего на страницах своих мемуаров вопиющие злоупотребления власть имущих – тех, кто обладал этими привилегиями и свободами.
