Любопытно было бы рассмотреть реакцию бургундских историков на выработанную самими герцогами и их ближайшим окружением концепцию власти государя. В процессе ее становления решающую роль, как кажется, сыграли Карл Смелый и его канцлер Гийом Югоне[120]. Апеллируя к античным философам, римскому праву и средневековым мыслителям (в первую очередь, к Эгидию Римскому), они отстаивали идею верховной власти герцога Бургундского, призванного Богом обеспечить благо всех своих подданных[121].
В своих сочинениях бургундские хронисты в основном придерживаются распространенного в средневековой историографии догмата о провиденциальной обусловленности движения истории, концепции, согласно которой общественное развитие представлялось в виде выражения Божьей воли. Вкупе с евангельскими установками это определило понимание ими происхождения власти государя. Признание доминирующей роли Божественного провидения в земных делах предполагало, что человек становился правителем лишь по Его воле. При этом вносились существенные коррективы в исключительно наследственный принцип передачи власти. Государем мог стать только добродетельный человек, а порочный, как правило, не допускался Богом к трону либо, став королем, терпел поражение от более праведного противника, снова по Божьей воле. Таких примеров достаточно в бургундской литературе[122].
Несмотря на то что идея божественного происхождения власти государя отчетливо прослеживается в сочинениях бургундских хронистов, никто из них прямо не заявляет, что герцог, подобно французскому королю, является «вассалом» только Бога, и не употребляет в титулатуре формулу «Божьей милостью»[123]. Впрочем, определенные намеки позволяют считать, что многие из них не только были знакомы с подобными концепциями, разрабатываемыми при бургундском дворе, но и в значительной степени разделяли эти идеи. По крайней мере, они вполне достоверно передают основные элементы официальной пропаганды, направленной на утверждение божественной природы власти герцога Бургундского. Матьё д'Экуши, например, передает слова Филиппа Доброго о том, что сам Бог предназначил герцога к управлению Фландрией[124]. Несомненно, не стоит сбрасывать со счетов эмоциональную окраску этого заявления, связанную с негативной реакцией Филиппа Доброго на вмешательство Карла VII в конфликт с Гентом, который он рассматривал как сугубо внутреннее дело, несмотря на то, что графство Фландрия являлось французским фьефом Бургундских герцогов. Ситуация осложнялась еще и временем прибытия посредников: герцогу казалось, что разгром взбунтовавшихся подданных уже близок. Да и не мог он не осознавать, что именно крылось за подобной мирной инициативой Карла VII, стремившегося воспользоваться тяжелой ситуацией в Бургундском государстве для достижения собственных целей – возвращения городов на Сомме[125]. Любопытно, что д’Экуши не делает из заявления герцога каких-либо политических выводов. Однако оно показательно для истории политической мысли Бургундского государства. Другим примером может служить речь канцлера ордена Золотого руна Гийома Фийатра, обращенная к послам короля в 1459 г. Оправдывая действия Филиппа Доброго, Фийатр заявляет, что герцог заключил перемирие с англичанами в ответ на планы французского монарха объединиться с английским королем против Бургундии с целью уничтожения ее народа, который сам Бог вверил герцогу для защиты[126]. Разумеется, приведенное хронистом д’Экуши высказывание и слова Фийатра еще не являются констатацией обладания герцогами властью «Божьей милостью». Да и сама эта формула могла трактоваться по-разному. Однако показательным является ее использование в политической борьбе. Уже в 30-е гг. XV в., после присоединения Брабанта, Филипп Добрый прибавил к своим многочисленным титулам формулу «Божьей милостью» в ее политическом смысле.
«…Вы, – обращается Оливье де Ла Марш к Филиппу Красивому (сыну Марии Бургундской и Максимилиана Габсбурга), – и другие государи являетесь в большей степени Его <Бога. – Р.А.> подданными и находитесь под Его присмотром, нежели другие простые и маленькие земные создания…»[127]. Эти последние, по мысли автора, непосредственно не подчинены Всевышнему, который поручил земным государям править ими, заботиться об их благополучии, в том числе и о нравственном облике. По мнению Шатлена, государь – это капитан корабля, чьей задачей является провести свое судно через все препятствия к «порту спасения» (port de salut)[128]. Государь, по его мнению, открывает и закрывает путь к спасению для подданных[129]. Он, подобно доброму пастырю, ведет свой народ к главной цели земного существования – спасению, заботится о его благосостоянии. Иными словами, Бог дарует государю в лице герцога совершенно особые полномочия по отношению к своим подданным. Любопытно, что здесь можно увидеть проявления идей, господствовавших в период наиболее острой борьбы между светской и духовной властями за верховенство[130]. К таким выводам приходили ревностные сторонники укрепления королевской власти, например, во Франции. Безусловно, бургундские авторы во многом ориентировались на практику королевских легистов, зачастую заимствуя их аргументы в борьбе за укрепление позиций короля в соперничестве со Святым престолом. Однако в рассматриваемый период такого ярко выраженного противостояния между герцогами и Римом не было. Напротив, лояльное отношение представителей Бургундского дома к папству, всемерная поддержка и пропагандирование идеи крестового похода обеспечило возможность проводить свою политику в отношении обширного комплекса церковных территорий, находившихся в бургундской сфере влияния. Филиппу Доброму, например, удалось возвести своих ставленников на все значимые епископские кафедры: в Утрехте, Турне, Камбре, Шалоне, Льеже, Аррасе, Туле. Подобное сотрудничество с папским престолом не означало, однако, того, что в политической мысли не разрабатывались концепции взаимоотношения двух властей. Некоторые бургундские интеллектуалы придерживались позиции, согласно которой светская власть подчинена духовной. Наиболее ярким представителем этого направления являлся духовник Филиппа Доброго Лоран Пиньон, написавший ряд трактатов и выполнивший несколько переводов сочинений, где данная идея была господствующей[131]. Тем не менее вряд ли приведенные выше рассуждения Шатлена были вызваны попыткой противостоять этой концепции. Вероятно, сообщение государю таких полномочий должно было означать не только его особую ответственность за судьбу подданных, но также его независимость от других властей, причем не столько от духовных, что само по себе тоже достаточно важно, но в большей степени от других светских государей – французского короля и германского императора. Ибо герцог, являясь практически наместником Бога (раз уж он владеет ключами к спасению, а также получил власть от него), не мог иметь никаких соперников ни среди светских, ни среди духовных государей.
Позиция герцогов Бургундских по поводу их связей с французским королевским домом неоднозначна. Французский вопрос всегда был важной составляющей в политике герцогов. И Филипп Храбрый, и Жан Бесстрашный боролись за влияние при дворе, и лишь убийство последнего приближенными дофина и последующий за ним союз с англичанами на некоторое время положил конец активному вмешательству герцогов в политику Французского королевства. Попытки Филиппа Доброго вернуть себе позиции, занимаемые его отцом и дедом, предпринятые после Аррасского мира 1435 г. и после коронации Людовика XI, не увенчались успехом. Тем не менее вассальная связь с королем всегда довлела над герцогами, желавшими (особенно это характерно для Карла Смелого) поскорее избавиться от обязательств по отношению к сеньору[132]. В то же время они часто использовали в политической игре факт своего происхождения из Французского королевского дома. Таким образом, окончательно порвать с Францией и правящей в королевстве династией они не могли.
