Александра рассказывала, что это с Максом их любимое занятие по вечерам, если есть
свободное время. Макс, конечно, и сам много читает, но очень любит слушать, а потом
выяснять, почему случилось именно то, что случилось, а после с жаром спорить, доказывать, хохотать и валяться на ковре. Кира очень явно представляла эту картинку, потому что Саша
была очень артистична, когда пересказывала, как они с Максом читали «Пятнадцатилетнего
капитана» Жюля Верна …
Озарённый внутренней музыкой Александры придуманный мир утешал пульсирующую и
грызущую боль в висках, а наутро всё повторялось вновь. Тренировочная база обжигает
десятками взглядов, похлопывает сотнями ладоней, горячит и спорит, вздрагивает и бурлит, а
внутри одно: безумие, безумие, безумие – думать о ней и только о ней…
***
Шереметьева вернулась в Москву из Парижа и моментально влилась в рабочую суету. Город
крутился вокруг, махал кулаками и воздевал руки, соглашался и восставал, боготворил и
свергал, нашёптывал и скандалил – подчинённая ей сфера культуры привычно кипела, и многое
требовало её личного внимания. Ничто не казалось сложным или неразрешимым, и на всё
хватало юмора и терпения – такой сильной, наполненной, летящей Александра не чувствовала
себя никогда.
Одно давалось ей с трудом – вечерние разговоры с Кирой. Для того, чтобы позвонить, нужно
было прятаться от Макса – почему-то не могла найти в себе силы говорить непринуждённо в
чьём-либо присутствии, и это стало первым серьёзным звонком – Александра не могла себе
даже представить, что будет утаивать что-то от сына.
Ещё стала сильно тревожить зависимость, практически на клеточном уровне. Дикая
потребность в присутствии. Шереметьева не могла вспомнить, чтобы в её жизни что-то или
кто-то диктовали ей, как действовать или какие принимать решения. Для неё всегда была важна
свобода выбора. Даже если дело касалось мелочей, например, что готовить на ужин или где
провести выходные – она могла выполнить желание бывшего мужа, сына, родителей – но это
тоже было её решение. Сейчас же, даже несмотря на то, что Кира не требовала ничего, позволяла ей самой продолжать жить так же, как раньше, всё неуловимо изменилось: эта
внезапная, огромная, дышащая небом любовь вдруг стала изнуряющей – стала предписывать, что делать, что не делать, когда звонить, когда и с кем встречаться, какой делать выбор не
только в личной жизни, но и в работе. Значит ли это, что свобода кончилась, и кончилась
именно тогда, когда Александра положила руки на плечи Киры? Или нет? Или это просто
совершенно другая категория, которая к свободе жизни не имеет отношения? Как понять, не
теряется ли что-то определяющее, что-то очень важное, когда обретается беспокойное, жаркое, серебристое счастье?..
Шереметьева смотрела на свои руки, вспоминая, как они касались другого тела, маялась от
тоски, мучилась вопросами и от скрытности и поэтому была с Кирой резкой и строптивой, замечала это и ещё больше расстраивалась, и всё короче становились разговоры… Замкнутый
круг…
***
В начале августа Кира вернулась в Петербург. Необузданной пантерой металась по комнатам, с
бешеной скоростью наводя порядок после долгого отсутствия. Александра накануне улетела во
Владивосток, и встреча откладывалась на несколько дней. Хотя в том, что эта встреча
состоится, Шалль уже сомневалась: слишком запутанными стали их короткие беседы, слишком… отстранёнными, что ли… И хотя Кира с самого начала предполагала, что такой
финал в предлагаемых обстоятельствах весьма вероятен, заставить себя смириться с этим было
невозможно.
День был солнечным и душным, долгим и утомительным. Телефон звонил с привычной
регулярностью, голоса из недавнего настоящего что-то спрашивали, сообщали, передавали
приветы и делились новостями и свежими сплетнями, но от них становилось муторно и
сумеречно. Хотелось вывернуться наизнанку, крутануть колесо времени и оказаться по ту, ландышевую и сиреневую, сторону, вне дома, вне города, вне ветра и дождей, вне памяти и
мыслей, по ту сторону самой себя, но – с ней, с ней одной, ради которой стоило бороться…
***
Александра вернулась с Дальнего Востока и, судя по отрывочным и скупым фразам, застряла в
Москве, что-то решая. Извиняющимся тоном она говорила, что приехать пока нет возможности, что сплошные встречи и совещания, что требуют каких-то внезапных отчётов и обобщений, прогнозов и аналитики, а времени не хватает даже чтобы спокойно выпить кофе, и Кира
кивала, соглашаясь и принимая на веру, не позволяя себя ни на секунду усомниться, и только
бессонными ночами, мучаясь от сверлящей боли в висках, вытягивалась на толстом ковре, раскидывая руки и ноги, разбрасывая щедрыми горстями не желающее уходить ленивое время, пытаясь представить, что может чувствовать человек, распятый на колесе, сходны ли по силе
душевной боли эти телесные муки и сколько должно пройти времени, чтобы стало хоть
чуточку легче…
Теперь Кира, если не работала и не тренировалась, подолгу замирала с чем-то в руках – будь то
чайник, кружка, телефон, книга или пульт от телевизора, и, словно впервые, разглядывала
узорные завитки, шрифт, кнопки, за каждым символом, каждой буквой пытаясь понять, почему, почему всё сложилось в жизни так, что для неё самое сильное лишение – лишение
возможности быть рядом с любимым человеком, самый трудный выбор – выбор между
признанием себя и социальными правилами страны, в которой они живут, самое сильное
разочарование в себе – от невозможности предложить Александре что-то взамен того, что у неё
сейчас есть – ни защиты, ни обеспеченности, ни уважения окружающих, ни карьеры… Да
ничего не может она предложить, кроме своего огромного безумного любящего сердца, своего
тепла, поддержки, страсти и нежности, чести и верности… А кому это сейчас может быть
нужно?..
***
Две недели. Уже две недели… Тоска не ослабевала. Шли дожди, и в них представлялась Саша, с бегущими по телу зябкими струями, светящимися в призрачных сполохах молний, далёкая и
неприступная… Падал туман – и она казалась в нём, молочном и плотном, будто на берегу
затерянного озера… Нежился город в прозрачных сумерках – в дрожащем мареве воздуха
опять грезился силуэт, тонкий, будто звон полуденного жара в сосновом лесу…
В один из таких вечеров, будто сумеречных трещин на лаковом боку старинной скрипки, на
пороге возникла Дарья. Без звонка, без предупреждения – постучалась в двери, взглянула
огромными мерцающими глазами, таящими знакомую боль. Кира впустила, но дальше
прихожей не пригласила, стояла, задумчиво и строго молчала, рассматривая нежданную
гостью.
Дарья поёжилась под пристальным взглядом, но моментально распрямилась, как пружина, шагнула, вскинув руки по бокам Киры, вынуждая ту опереться спиной на стену, выдохнула
жарко и безнадёжно:
- Или возьми меня, или отпусти, забыть не могу тебя…
Кира (внутренне поставив себе жирный плюс, что не нокаутировала Воронцову – уроки
сдерживания агрессии и разумной оценки уровня опасности сделали своё дело) спокойно
подняла руки, погладила напряжённые, впившиеся в стену пальцы, отвела их от себя, аккуратно, но жёстко завернув за спину, едва замечая, что грудь соприкасается с грудью
Воронцовой и не чувствуя ничего, кроме сожаления:
- Не возьму, Даша. Не я тебя держу, сама зацепилась. Не моё это…
Дарья скривилась, будто вот-вот расплачется, но сдержалась и только резко выпалила:
- Ты же ни с кем не встречаешься, никому не обязана, что тебя клинит? Ни мужчины возле
тебя, ни женщины…
Кира выпустила Воронцову из рук и отошла на шаг:
- Не в этой жизни, Даша. Отношения могут разными, я это понимаю и принимаю. Ты прости, но… Без любви не сплю. А тебя я не люблю. И не думаю, что тебе нужно ещё раз приходить
