счастье, о котором ты мечтал всю жизнь? Кира на несколько долгих мгновений ощутила себя
смычком, прикоснувшимся к скрипке Страдивари, и, больше не думая ни о чём, позволила
своим бешеным рукам и губам сыграть симфонию мечты.
Когда Саша обессиленно повисла на ней, дыша неровно, с всхлипами, неверными пальцами
поглаживая ямочку на шее Киры, ставший далёким-далёким, будто ненастоящим, день стал
возвращаться: дуновение ветерка через резные деревянные шторы беседки, щебет птиц, чьи-то
голоса… Александра хрипло рассмеялась, но в смехе слышалась тоска:
- Господи, Кира! Ты что-то делаешь со мной такое… это наваждение… может, я превращаюсь
в нимфоманку? Никогда не думала, что меня может накрыть так… но я не могу, когда ты рядом, я не могу не хотеть тебя… И когда ты не рядом… Безумие какое-то…
Кира с трудом переступила: бельё показалось слишком тугим и неудобным, впрочем, как
всегда в последние месяцы… Что тут ответишь? Безумие, да… Поэтому, приподняв пальцами
подбородок Александры, Кира нежно прикоснулась губами к глазам, впитывая скользнувшую
слезинку, и просто сказала:
- Я люблю тебя.
Не дожидаясь ответа, который до сих пор так и не прозвучал, отступила на шаг и вышла из
беседки. Запрокинув голову, всмотрелась в летящие перья облаков, вдохнула горячий летний
воздух, взъерошила пальцами и так торчащие волосы. Захотелось раскинуть руки крыльями и
крикнуть, стрелой выпуская пронзительный клич в гулкую мишень небосвода, но не стала: даже
самый мощный клич – лишь одна нота по сравнению с тем лютым танго, которое пыталось
вырваться изнутри. Оглянулась: Шереметьева смущённо приводила в порядок одежду.
Задумалась: почему всегда после дикой вспышки Саша смущается? Ей неловко? Она сожалеет?
Всё возможно. Вспомнилось детское: «если много думать, думалка сломается»… Хотелось бы, чтобы эта самая «думалка» жить не мешала…
Остаток субботнего вечера они просидели в маленьком уютном кабачке, пили вино, заедали
виноградом, остро пахнущим сыром и устрицами и вполголоса говорили ни о чём, часто
замолкая и, скрываясь от всех, будто нечаянно, соприкасались кончиками пальцев, когда
тянулись за ягодой. И каждый раз при прикосновении из глаз Александры плескалась тревожная
волна осеннего золота, сливаясь с загустевшим настоем колдовской воды в Кирином взгляде.
***
Выходные заканчивались. Александра собрала свои вещи и присела на широкую тахту. Кира
опустилась на пол, положив голову ей на колени. Пришло время расставаться: Шереметьевой
нужно было выписаться из гостиницы и ехать в аэропорт. Поглаживая кончиками пальцев
короткую причёску Киры, спросила:
- Ты когда в Питер? Сегодня?
Кира, не поднимая головы, даже не дрогнув, ответила:
- Я в Брюссель, ночным поездом. У меня там…
Александра не дослушала:
- А в Питер когда?
Кира вздохнула. Может, Саше вообще не важно, что она делает и чем занимается? Или она
просто накручивает то, чего нет. Ответила:
- Дней через десять.
Рука в волосах Киры замерла:
- Так долго? Я буду тебе звонить, как смогу. Я отменила свою встречу в Париже. Мне кажется, это преждевременно. И… я не готова. Я не готова быть объективной.
Кира потянулась, бережно взяла застывшую кисть, прижалась губами к середине ладони, потёрлась лбом и глухо проговорила:
- Будь осторожна. Ты нужна мне. Нужна так сильно, что без тебя, мне кажется, мне недостаёт
сердца.
- А со мной?
- А с тобой… С тобой я страдаю его расширением…
Александра нервно мотнула головой, давя в себе непрошенные слёзы: всю жизнь ей удавалось
спокойно расставаться с близкими людьми, зная, что через какое-то время они опять
встретятся, но с Кирой всё было совершенно по-другому, непредсказуемо и неудержимо. Отняв
ладонь, аккуратно высвободилась и встала, стремясь справиться с собой. Кира тоже поднялась, чувствуя, что происходит с Шереметьевой, будто часть её сознания, сердца, кожи остались
внутри Александры. Подняла сумку, покачала в руке, поймала тоскливый взгляд и, не видя
лучшего способа утешить, шагнула вперёд, упёрлась лбом в лоб, слегка пободалась и сказала:
- Я с тобой. Я всегда с тобой, даже когда не рядом. За правым плечом, только оглянись.
Шереметьева улыбнулась сквозь слёзы, почти неуловимо прикоснулась губами к губам Киры:
- Пойдём. Нам пора.
Кира подхватила рюкзак, взяла сумку Александры и спустилась на улицу. Шереметьева закрыла
дверь, постояла несколько мгновений, пытаясь справиться с бушующим сердцем, тоже
спустилась. Вытянула ручку сумки из рук Киры, пристально всмотрелась в сухо блестевшие, безумно-тоскливые глаза, кивнула, отвернулась и молча ушла.
Такт 19
Тренинги, тесты, задания сменяли друг друга в бесконечной череде, но не могли заполнить
Киру полностью. Словно часовенка с негасимыми свечами – мысли об Александре. Саша
звонила по вечерам, но долгих разговоров не получалось. Чаще всего это были несколько фраз, произнесённых шёпотом, о том, что всё хорошо, что сын вернулся из поездки, что на работе всё
спокойно, что скучает просто ужасно. Кира почти всегда молчала, только вслушивалась в
осеннюю хрипотцу дорогого далёкого голоса, смаковала его, как элитное вино из отборного
предзимнего винограда, и понимала, что не может вытолкнуть из себя ни слова о том, чем
занимается, к чему готовится. Как странно – Александра не спрашивала, и эти короткие звонки
больше мучали, чем утешали, больше подчёркивали разъединённость, чем помогали обрести
пусть недолгую, лишь на несколько минут, но такую необходимую слитность. Это тревожило, беспокоило, мешало сосредоточиться и навевало сны, которые вспенивали самую глубину
страхов, поднимали со дна муторное чувство одиночество и заброшенности.
Кира всё больше замыкалась, временами ощущая себя замшелой щукой огромного размера, прячущейся в гроте из собственных иллюзорных ожиданий, которые от любого неловкого
поворота хвоста могли рассыпаться, а заново создать было невозможно. От этой странной
невнятности пахло осенью, иногда – грецкими орехами и солнцем, иногда – дымным
пожарищем, и почти не получалось без останавливающей боли в сердце вспомнить мягкое, сонное дыхание на плече – цветущие ландыши, мерцавшие и лучистые на утреннем солнце –
дыхание последнего утра в Париже…
Вытягиваясь в постели после трудного дня, Кира закрывала глаза, растирала выламывающиеся
виски и пыталась представить, что делает Александра. В Москве, как всегда, ночь в страхе
забивается в закоулки, уже даже не споря с дикой иллюминацией, вездесущими фонарями, лампочками и подсветками. Может, Саша сейчас стоит посреди комнаты, готовясь выйти на
очередную вечернюю встречу в театр, на концерт, на открытие выставки или на премьеру
фильма… Что она надевает, когда идёт? Может, длинное чёрное с красным шитьём платье?
Или зеленовато-золотистое? Ей очень к лицу строгие плавные линии и ласкающие от бёдер до
щиколотки мягкие ткани… И наверняка ей приходится выслушивать лесть и оскорбления, уместные и не очень шутки, злые намёки, инсинуации, пустую болтовню и туповатый гогот…
Как она справляется со всем этим? О чём думает, когда вечер превращается в блистающее
ничто? Или, может, становится неожиданным подарком изысканности и утончённости?
Почему-то хотелось быть её пажом и её повелителем, кормилицей и наперсницей, секундантом
и телохранителем, тканью, смело касающейся самых потаённых мест, изысканным колье, приникающим к шее, замшевой перчаткой и зеркалом… хотелось быть всем, лишь бы только
чувствовать её – возле себя и в себе… бесплодные и безумные мечтания…
Или, может, она в удобных и мягких брюках и в рубашке, слегка открывающей полукружия
груди, сидит, забравшись с ногами на диван, и читает своему сыну какие-нибудь приключения?
