стремление заботиться и чувствовать заботу о себе? За выбор в постели? Ну уж нет! И я
обязательно что-нибудь придумаю.
***
Шереметьева поднялась к себе в кабинет и вызывала помощника.
- Максим Сергеевич, мне должны были принести пакет из МВД, и ещё я бы хотела видеть план
мероприятий в Санкт-Петербурге на май. Он готов?
- Да, Александра Дмитриевна, план готов, а пакет ещё не приносили.
- Давайте посмотрим. Так. День Победы, это понятно. «Японская весна», молодёжный
поэтический конкурс – это 16 и 17 мая, хорошо. Музыкальная весна с 12 по 28, отлично. С 13 по
19 – кинофестиваль «Виват, кино России», тоже хорошо. С 14 по 24 – театральный фестиваль
«Александринский», с 15 по 18 – фестиваль «Слово и тело», да, знаю его. «Праздник фонтанов»
и «Ночь музеев»… С 17 по 27 литературный «Петербургские мосты», с 24 по 27 – фестиваль
пластического танца Дункан… 25 – День города… Хорошо, я поняла, фестивалей масса, из
Петербурга можно даже не уезжать. Спасибо, Максим Сергеевич, я ещё посмотрю, определю, на какие мы поедем, и сообщу Вам, чтобы Вы могли всё подготовить. Как пакет принесут, сразу
ко мне.
Шереметьева посмотрела на помощника, проверяя, всё ли он понял. Холодов поднялся, кивнул
и вышел. Александра подвинула себе план и ещё раз его пробежала глазами. Потом взъерошила
себе волосы, улыбнулась, встала и подошла к огромному панорамному окну.
Бесконечные документы, встречи, звонки, вся эта круговерть, которая ещё месяц назад
захватывала её и была интересной, теперь вдруг стала пудовыми гирями на ногах. Среди всего
этого политического бедлама, который она, чаще всего, определяла для себя как игру на
театральных подмостках, причём далеко не всегда первоклассную, который веселил её и
демонстрировал все человеческие достоинства и подлости, начал её раздражать. Ей не хватало
тёплой улыбки, пристального и внимательного взгляда, который, казалось, говорил ей о том, что она – единственный интересный, нужный и увлекательный человек. На неё никогда в жизни
не смотрели так, как смотрела Кира. И было бы бессмысленно отрицать, что Александра это
уловила и поняла. Гораздо удивительнее было то, что Александра приняла это, и тосковала, и
негодовала без взгляда, похожего на тёплые ласковые ладони, от которых трепетало в горле.
Александра прислонилась пылающим лбом к прохладному косяку и прикрыла глаза от
ослепляющего майского солнца. Ей нестерпимо хотелось поговорить с Кирой, но она
страшилась этого, как прыжка в тёмные воды неизвестного озера. Злополучное интервью, после которого она была вся на взводе, этот обоюдный проникающий взгляд-мираж, когда на
мгновение показалось, что всё легко и просто, нужно только сказать… Это неловкое молчание
при прощании… Что чувствовала Кира? Может быть, Шереметьева придумала себе это
удивительное притяжение и показавшееся даром небесным родство и близость душ?
Александра стояла и думала: а ведь могло бы статься, что мы не бы встретились с тобой… и я
бы не знала, что можно дышать полной грудью, видеть не просто цвета, но полутона и оттенки
каждой минуты этой стремительной весны… я думала, что я вполне счастлива, пока не
встретила тебя… мне кажется, я и улыбаюсь, и сержусь теперь по-другому, и даже Макс
спрашивает, что со мной такое. Он так забавно вчера сказал, что во мне будто фейерверки
взрываются. Что же мне делать с тобой, с собой, с нами. Я хочу тебя видеть, мне необходимо
тебя видеть, и я не могу тебя видеть, потому что… потому что я боюсь… боюсь тебя, боюсь
себя, боюсь того, что мы можем стать «мы», и что тогда мы будем делать… и как я смогу тебе
сказать о себе, если я себе-то не могу признаться, что я…
Такт 9
Прошло три дня, как Кира видела Шереметьеву. Интервью было написано, нужно было
отправлять на вычитку министру, а Кира всё не могла заставить себя ей написать. Все эти дни
она работала сразу над несколькими темами, писала, писала, звонила, встречалась, опять
писала, но как только наступал вечер, и облака таяли в сумеречном небе, она включала запись
и просто слушала голос Александры, низкий и тёплый. Кира не хотела вдумываться в слова, она просто слушала мелодию – это своеобразное танго, когда двигаешься, резко, чётко, страстно и неуступчиво, но в то же время чутко ловя движения партнёра. Этот голос был, действительно, похож на мёд с перцем, и от этого ощущения набухали губы, горели щёки и лоб, и хотелось превратить ладони в скребки и содрать зудящую кожу, жаждавшую сильных, но
нежных прикосновений.
Кира не могла спать, не могла заставить себя ничего готовить, не могла перестать думать о
руках Александры, её тёплом дыхании, её сильном стройном теле, о нежном понимающем
взгляде, проникающем в самое сердце. И о том, что могло случиться, если бы не пьяный
мужичонка.
Кира молилась. Молилась, чтобы эта поглощающая любовь отошла, дала вздохнуть спокойно, дала хоть мгновение, чтобы выплыть… Весна была пряная, влажная, душная, и Кире тоже было
душно от своей силы, своего безразмерного, огромного сердца, которое было больше закатного
солнца, которое не растворялось в рассветном тумане, которое, распахнувшись, могло подарить
сощурившееся жаркое небо, таёжные малинники с ледяными ручьями, разноцветные поля
травы, грозовую синеву, кипение берёзового шума, серебряные рощи, дымный курчавый
дубняк – весь тревожный, таинственный, ароматный мир... И не та была молитва, что хотелось
бы жить иначе, но та, что дала бы сил вынести это счастье, вынести в одного, не растерять ни
капли, не расплескать, не выронить и не разбить… Хоть на мгновение бы вдохнуть, чтобы
хватило сил…
Этим утром Кира вывернулась из нервной дрёмы, как будто сорвалась с гибельного крючка.
Тренажёр, душ, кофе – девушка старалась хотя бы создать видимость обычности своей жизни.
Стремительное танго заполнило всё пространство квартиры, волны музыки бились о рифы
стен, будоражили, бередили утреннюю вечность молчания, нежности и отчаяния…
Кира решительно запустила почтовую программу, чтобы отправить Шереметьевой готовый
текст. Среди множества писем в глаза бросились два: одно пришло вчера поздним вечером, другое – ранним утро. Кира открыла последнее. Сердце стучало в висках, плескалось ребёнком
в горле, мешая дышать: письма были от Шереметьевой. Кира машинально взяла телефон, покрутила его в пальцах, отложила. Ещё раз прочитала: Доброе утро, Кира. Прошу прощения за вечернее сообщение. Это было крайне
неосмотрительно с моей стороны. Я не то чтобы не доверяю Вам. Но буду честна: оснований
доверять у меня тоже нет. Поэтому надеюсь исключительно на Вашу честь. Прошу Вас, забудьте и простите меня. Всего доброго. Александра Шереметьева.
Кира трижды перечитала письмо, не решаясь открыть предыдущее. Что в нём такого, за что
Шереметьева извиняется? Может, и не открывать его вообще? Может, остановиться? Меньше
знаешь – крепче спишь... Кира понимала, что сейчас она играет сама с собой. Конечно, она
сейчас прочитает. И перечитает. И сохранит оба письма.
Кира глубоко вдохнула, пытаясь притушить барабан сердца, и открыла первое письмо.
«Здравствуйте, Кира. Я не буду спрашивать, как у Вас дела. Впрочем, если Вы ответите
«хорошо», и это будет почти искренне – я буду не против. Знаете, Кира… я совершенно не умею
писать писем. Абсолютно. Многими проверено и подтверждено. А впрочем, я и не собираюсь
блистать жутким остроумием и сногсшибательными познаниями жизни. Я просто испишу
пару-тройку страниц чепухой. Нет, это не бред. Я хочу написать Вам, но вот что… что? ЧТО?
Ах, Господи! Мне совсем не весело… Поэтому я чуточку боюсь писать письма, находясь в
таком вот настроении. Но ведь Вам не будет хуже от этого? Потому что… невозможная, невероятная потребность – написать именно Вам. Банальность, конечно, но вокруг всегда
