объединённые одним – верой в то, что каждый имеет право любить другого человека, вне

зависимости от половой принадлежности. Колонну ЛГБТ со всех сторон окружала полиция, и

Кире временами казалось, что она идёт рядом с отверженными или арестованными, и

приходила в голову нелепая мысль-сравнение с гонимыми в фашистские концлагеря, разве что

только овчарок было не так много, как в старых кинолентах, да не стреляли в отстающих.

Лозунг «радужных» – «За свободную Россию без политических репрессий и религиозного

мракобесия» – вызывал у Киры кривую усмешку, но и внутреннее уважение перед теми, кто

смог смело встать под эти флаги. Россия в ближайшие лет сто как минимум не будет свободна

от мракобесия, и прежде всего потому, что почти никто об этом не задумывается. Большинству

кажется, что всё нормально: сыты, одеты, обуты, дети в садах-школах, отпуск, работа, кино, танцы, интернет… Что ещё? Что ещё волнует людей в нашей огромной стране? Чтобы вовремя

зарплата и чтобы как можно меньше всяческих изменений, потому что они мешают жить в

благополучном болоте. Немногие отваживаются творить, немногие – говорить о том, что Россия

закисла, как перебродившее тесто, которое уже не сможет подняться никогда. В России всегда

слишком мало делалось для того, чтобы тянуть народ до высокой планки нравственности.

Практически все смирялись религиозной уздой. Требование поповства ежедневных молитв, посещения церкви, соблюдения обрядов худо-бедно позволяло держать множество

необразованных крестьян и рабочих в русле морали. Разумеется, не без исключений, но

позволяло. Хотя всё равно преступления совершали - убивали, грабили, занимались подлогами

и мошенничеством. Но, по крайней мере, нет свидетельств о том, что в царской России были

манифесты вроде нынешних: бей геев, спасая страну. Доказательство тому - серебряный век

русской литературы.

Ста лет было явно недостаточно, чтобы повальное образование сделало из российского народа

гуманистов, высоконравственных интеллектуалов. Истребив белую кость царской России, уничтожив девяносто процентов талантов живописи, литературы, военного и инженерного

дела, погубив исследователей, профессуру, биологов и медиков, математиков и химиков, отправив величайшие умы либо под расстрел, либо в другие страны, обескровленная, обезумевшая Россия теперь пожинает во всей красе тот самый плебс, которому в начале

сумасшедшего двадцатого века так гордо присвоила статус «гегемон».

Кира наблюдала за идущими и размышляла: что же всё-таки даёт свободу выйти на улицу под

такими флагами? Как можно говорить о том, что ты другой? Кире очень хотелось понять ребят, которые вдохновенно несли транспаранты. Почему они здесь? Что движет ими? Заявить о себе?

Заступиться за права других, может, близких, друзей, родных? Кира пряталась за объектив

фотоаппарата, чтобы разглядеть каждого, кто был здесь: вот светловолосая девушка высоко

поднимает радужный флаг, бесстрашно и искренне улыбаясь и мечтательно глядя в небо. О чём

она думает? Любит ли она девушку или вышла от альянса гетеросексуалов за равноправие

ЛГБТ? Или вот эти два парня, которые так уверенно держат плакаты: кто они? Зачем они

здесь? И почему-то Кира не хотела подходить и задавать вопросы, потому что слишком

вдохновлённые люди шли под радугой, слишком целеустремлённые, слишком… добрые, что

ли?

В стране, которая согласна уничтожить гея, можно уничтожить любого. Смертельно больного.

Инвалида. Старика. Художника. Писателя. Панка. Артиста. Националиста. Коммуниста.

Слишком толстого. Очкарика. Кого угодно. Прикрываясь заботами о нравственности детей, быть

страной без нравственности, без морали, без принципов, страной, где нет единого закона для

всех, где даже правила дорожного движения применяют избирательно…

Кира терзалась мыслями, пока шли по набережной Мойки, мимо Спаса на Крови, вплоть до

Конюшенной площади, где «радужники» провели небольшой митинг. И, как ни странно, они

говорили именно об этом: «Если ребёнка травят за то, что он толстый или носит очки, учитель

может сказать, что это несправедливо. Но если ребёнка травят за то, что он гей или лесбиянка, то учитель этого сказать уже не может. Как должностное лицо он заплатит за это штраф, потому что таким образом он пропагандирует гомосексуализм».

Говорили и о том, что государство берёт на себя ответственность выяснять, кому кого можно и

нельзя любить, и наказывать, если это не соответствует установленным правилам.

Кира думала:

– Прокрустово ложе. Всё повторяется. Запрети что-то, начни отбирать, и даже благородные

цели вроде запрета на оружие, чтобы спасти человеческие жизни, станет знаменем для борьбы.

Неужели нельзя продумывать и принимать законы так, чтобы они не вредили живущим в

стране людям? Я понимаю, штраф за пьяную езду. Но почему-то меньше пьяных за рулём не

становится. Но штраф за то, что ты влюблён? Уголовный срок, равный сроку за убийство, за то, что ты счастлив? Бред какой-то…

А день был просто великолепный: сочный, плотный, солнечный, ветреный, и Кира увлеклась

лицами, рубашками, крутками, кепками, беретами, ботинками, рюкзачками настолько, что

внезапное напряжение вокруг не испугало, а только заставило насторожиться. Прямо со сцены

объявляли, что готовится провокация со стороны националистов, и поэтому участников

митинга просят не расходиться, а идти до метро всем. Вместе. Что ж, до метро, так до метро.

Внимательные взгляды из полицейского окружения безопасности не добавляли, но и

откровенной паники не было. Около сорока человек свернули флаги и кто-то парочками, кто-то

– группками, но в целом – все вместе, ушли вдоль канала Грибоедова.

Кира осталась. До встречи ещё два часа, и нужно было привести мысли в порядок. Поэтому

Кира пошла мимо Мойки, через переулок Мошкова на Дворцовую набережную, чтобы

добраться до места, пешком.

Такт 7

Зайдя в Интернет-кафе по дороге, Кира отправила фотографии в редакторский отдел. Это было

последнее дело на сегодня, и больше ничто не мешало идти, подставляя лицо под поцелуи

ветра и лёгкие ласки весеннего солнца. Кира смиряла стремительность шага, понимая, что

ждать на набережной будет труднее, чем идти, потому что предстоящая встреча

непредсказуема, и мечтать о чём-то сейчас нельзя. Напридумываешь себе что-нибудь, проговоришь внутри себя, потом неосознанно ждёшь реакции на твой же внутренний разговор

и невольно изумляешься, что что-то идёт не так…

Киру переполняли чувства. Ей было трудно дышать. Как когда-то, в далёком детстве, она

чувствовала, что не помещается внутри себя, что телесная оболочка лопнет - и сердце полыхнёт

ослепительным огненным шаром, сметая всё на своём пути – дворцы, мосты, соборы.

Отточенный мелкий узор веток, слабо светящихся зеленоватой дымкой, пронзительно синий

купол неба, лёгкие перья облаков, играющих друг с другом, – каждая деталь скульптурно, выпукло отливалась в памяти, и было очень остро – дышать, цепенеть кончиками пальцев и

лететь, лететь вперёд, принимая в грудь ветер, как лезвие меча.

Вот и набережная. Кира прислонилась к нагревшемуся за день гранитному камню и

отвернулась от праздничных толп. Кто-то хохочет, кто-то ругается, дети визжат, взрослые

громко обсуждают последние события или праздничный стол, слышится иностранная

торопливая речь… Кире не хотелось сегодня быть в толпе, она чувствовала себя в ней неуютно.

Всё произошедшее с ней за последние недели казалось неумолимо смыкающимися

зазубренными плитами. Кире казалось, что она становится водой или огнём, но всё ещё

ускользает от давящей страшной машины, утекает оттуда, где царствуют беда и жестокость, сберегая в себе золотую иглу любви и тепла, бросая все дворцы и победы к ногам женщины, ради которой стоит жить. Ради неё одной стоит восторгаться опрокинутым небом, снеговой