Он прыгает со мной, прижимая меня к себе. А я не понимаю, летим мы вверх или вниз. Уже ничего не вижу и не слышу, и только тепло его тела служит моей путеводной звездой.
Рука нестерпимо горела, а телу было ещё хуже. Я брызгалась кровью, терзаемая на частью утекающей тьмой. Ярость сменялась сожалением, уныние ненавистью. Шляпа вспыхнула на мне и разлетелась на части пеплом.
— Скоро всё закончится, — шептал Дейл, не отпуская меня ни на секунду, — Скоро всё будет хорошо. Кошмары закончатся.
Меня словно раздирают гвозди, рвут кожу, снимают мясо с костей. Из ран вытекает черная кровь, дымится, шипит и пенится.
Последний сеанс агонии. Я вспыхиваю и сгораю. Точнее, сгорает та часть меня, что пропитана тьмой. Я твержу про себя своё имя, отгоняю назойливые кошмары. Это моя последняя битва, и если я её проиграю, то жертва Дейла будет напрасной.
Это перерождение? Если так, то оно ужасно болезненное. Будто я одновременно и яйцо, и цыпленок, и каждый удар клюва причиняет мне дикие страдания. Я разлетаюсь на части и пугаюсь: что, это всё? Я исчезну? Что во мне, кроме чёрной крови?
— Красота и осень, — говорит Дейл.
Точно. Я — это золотое пламя и красные бусинки ягод, я — иней, припорошивший пожухлую траву, и багрянец на листе клёна. Я — это запах смолы и хвои, отражение пятнистого неба в луже, я тёплый дождь и запах после него, мост-радуга, ведущий за пределы облаков, вспыхнувших малиновым.
Черная кровь вытекает, облако пепла развеивается. Теперь по моим сосудам течет красная кровь.
— У тебя получилось! — вскрикивает Дейл, — Ты победила тьму.
— Если бы ты меня не вытащил, то я бы осталась там, — скромно отвечаю я.
Я чувствую, что его время истекает. Ему больно, но он улыбается. Вымученная улыбка, рвущая меня на части.
— Я не жалею, — прежде, чем я успела что-либо предпринять, говорит Дейл.
Хватает меня за руки. Целует. Это был поцелуй со вкусом соли. Со вкусом слёз. Долгий, протяжный, печальный. Наши дыхания и волосы смешались, а он слабеет и ускользает из моих рук, превращаясь в последнее наваждение.
А это больно, звучит в наших головах. В груди горит, дыхание сбивается. Мы достигли единства, у нас одно сознание на двоих. Одно сердце на двоих.
Я не приму такую жертву.
Я повторяю это про себя. И мне кажется, что эта фраза будет звучать из моих уст, пока мы оба не исчезнем. Либо мы оба, либо никто. Мне предпочтительнее второй вариант. Даже если придется отдать ему половину моей жизни.
У него в груди горит, и его боль отдается во мне, увеличиваясь во сто крат. Потому что смешивается с моей. Мне кажется, что я проглотила горящую свечу., но даже это меня не останавливает.
Либо оба, либо никто.
Вцепляюсь в него мёртвой хваткой. Мы почти одно тело, и наши мысли проносятся единым вихрем. Одна жизнь на двоих.
А это больно.
Ну, ещё бы. Раздирать сердце на две половины безумно больно. Но иначе будет ещё больнее.
— Что ты сделала?
Мы лежим на пляже, волны лижут нам ноги. Дейл тяжело дышит, а мне ещё хуже. Теперь мы словно сиамские близнецы, и если что-то случится с одним из нас, то второй разделит участь. Этакая судьба на двоих. Нехорошо обрекать его на такое, но позволить умирать ещё хуже.
Я сама не понимаю, откуда всё это знаю. Идея сама в голове возникла. Словно из ниоткуда. Сердце на двоих, жизнь на двоих. Мне это кажется знакомым, до боли знакомым.
На вершине утёса стоит девочка в белом платье и машет рукой. Мне мерещится, что у неё ветка в волосах. С такого расстояния не очень понятно, и всё же… Возможно ли?
— Что ты сделала? — повторяет Дейл.
— Сама не знаю, — сказала я, — Внезапно торкнуло, вот и всё…
— То есть ты совершила чудо, и сама не понимаешь, как у тебя это получилось и как ты вообще до такого додумалась? — рассмеялся Дейл.
— Как бы то ни было, теперь мы сиамские близнецы. А это значит, что, возможно, друг без друга мы не сможем.
— А я итак без тебя не могу, — серьёзно сказал Дейл, — Так что надеюсь, что вакансия в гостинице свободна.
====== Последняя песня ======
Садовник ушел на пенсию, и его место занял Дейл. В его руках сад расцвел буйной и дикой красотой, неконтролируемым шиком девственной природы. Он ничего не делал, за него работали дождь, сырая земля и ветер. Владелица гостиницы решила оставить мне её в наследство, а я продолжала стирать, убирать и сушить бельё. Иногда я готовила, и у меня не очень получалось, честно говоря. И повариха, и горничная были уже старыми и слабыми здоровьем, но дискомфорта им это не причиняло. Достаточно было полежать в своей комнате, открыв окно и вдыхая солёный запах океана и слушая крики чаек, как все недуги уходили. Я это и на себе проверяла.
Выглядеть лучше я не стала. Начала замечать, что в наших с Дейлом чертах проявлялось некоторое сходство. Едва уловимое, но всё же оно было. Изгиб бровей, взгляд, движение губ, чернота волос и тень от ресниц. Мы почти всё время были вместе. Иногда сидели на крыльце и молчали, глядя на сад и небо, подставив себя порывам холодного ветра. Порой он притаскивал гитару и пел песни собственного сочинения. Странные то были баллады и печальные. Но эта печаль была светлой. Я читала вслух томик японской поэзии, а он слушал, закрыв глаза. И время тогда текло медленно, как вода в озере, и наши мысли угадывались друг другом. Японская поэзия как никогда подходила этому настроению. В рассвет или закат мы уходили на пляж, ходили по песку босиком, погружая ноги в воде. Всегда одевались легко, в любую погоду. Собирали ракушки и камни, искали дельфинов и слушали крики чаек. И снова молчали. Мы вообще редко разговаривали друг с другом, потому что итак знали, кто о чём думает.
То была не страсть, просто желание едва соприкоснуться руками. То была не любовь, а двойное начало, схожее в своей диметральной противоположности. То было не влюбленость, а соединение двух кусочков мозайки. То были не романтика, а разговоры о сказках, бесконечности и спиралях галактик на песке.
Хозяйка говорила, что мы похожи на пожилую пару. Словно мы прожили вместе двадцать лет. А мы прожили вместе гораздо дольше: тысячи жизней и страшных снов. И вышли оттуда непобедимым единством.
Честно? Я скучаю по ребятам. По Зои и её необузданной дикости, по троице парней, странных, причудливых, непонятных, по Клариссе и её сверкающим очкам, по дикарке Габриэль, по взбалмошному и простому Ромео. По весёлому и придурковатому Герману, вспыльчивой и брезгливой Рише, по своенравной Мире. По чаепитии в клубе шахмат и болтовне девчонок. Даже по Нэнси и её компании. Даже по парню с заправки. По родителям, которые были похожи на нас с Блейном. И ещё по кому-то, но вспомнить не могу, кто именно незримо присутствует порой в моих мыслях. Иногда я посылаю им письма в виде бумажных самолетиков. Долетит или нет — уж не знаю.
И по тем летним денькам на веранде я тоже скучаю. Мне не хватает мокрой весны и брызг в лужах, холодной и снежной зимы, золотой осени. Не хватает причудливых снов, белоснежной палате, заросшему саду и кричащим надписям.
Воспоминания былых дней навсегда останутся в моей памяти как самые тёплые и самые светлые. И лучше пусть они будут такими, потому что если я вернусь, то всё испорчу и они окрасятся в черный.
У меня глупая надежда на то, что они прочитают письма. Странно, правда? Это ведь не письмо, оставленное под деревом, а самолетики. Они так похожи на чаек. И эта ассоциация тоже режет мне по сердцу.
Однажды одним осенним днём я шла по улицы, держа над головой зонт. В небо стремительно летел кем-то упущенный воздушный шар. Такой ярко-красный на фоне серости, неистово влекомый маячившими просторами. Впереди тянулись вереницы домов, караваны крыш, шеренги старых стен. Везде были развешены гирлянды, где-то играла шарманка, загорелый южанин продавал жаренный каштан, пахло выпечкой. В окнах горел свет, зажигались первые фонари, в кафе у окна сидел задумчивый парень с ноутбуком и дымящейся, явно забытой кружкой кофе и рассеянно смотрел на улицу.
