— Но достаточно сильной, чтобы сопротивляться тьме, — вздохнула я, — А ведь у неё были все шансы обрести чёрную кровь.

— Не знаю, о ком вы толкуете, но я вижу рассвет, — проворчала Бабочка.

Я смотрю на бледное солнце, поднимающееся на небосклоне. Лёд и снег сияют в его лучах. Рассветы здесь очень красивые, и настолько же убийственные. Всё тает в утренних лучах восходящего солнца, и только мы просыпаемся в своих кроватях. Я — странная девчонка, постоянно носящая шляпу, он — нескладный мальчишка, крикливый и чернявый, и она — забитая и асоциальная девчушка.

Дни таяли в дожде, снеге и ветре. Таяли в электронном свете и глупых песнях, в асфальтовых дорогах и перепутьях проводов.

Поезд ждал меня, и для того, чтобы в него сесть, я  должна попрощаться с теми, кто останется.

Меня выписывают, и я  иду по коридору с сумкой и родителями. За мной следуют друзья и знакомые, недоуменно провожают взглядами. Кто-то кричит, кто-то плачет, кто-то просто прощается. Ромео молчит, но его взгляд говорит больше, чем он сам. И я предпочла не смотреть в черные омуты его глаз, потому что тогда бы захотела остаться. А мы оба знаем, что так нельзя.

Дейл остаётся в палате. Мы странно прощались. В моей голове вертелись слова его песни, а он потупил взор, занавесив лицо черными волосами. Не сказали друг другу не слова. Помахали руками и разошлись. Он — на подоконник, я — из палаты.

Германа я нашла в клубе. Пел одну из своих странных песен, и посетители извивались в ритме гипнотического танца. А после выступления он подошёл ко мне.

— О, тебя выписали, что ли? Класс, тусанём?

— Герман, я уезжаю, — сказала я.

— А куда? — оживился он, — Надолго?

— В Эвер-Порт. Навсегда.

— Что? Погоди…

— Мы не увидимся, Герман. Не цепляйся за прошлое, ему место во снах и тёплых воспоминаниях, но никак не на пьедестале жизненной цели.

— Всё рассыпается. Как песочный замок, — сказал он и засмеялся.

Странный это был смех и грустный.

— А ведь я всегда это знал. Прощай, милая, ты была лучшим воспоминанием в моей жизни.

Я поспешила уйти, чтобы он не увидел моих слёз.

Риша смыла краску, но косички оставила. У неё были каштановые волосы. Непривычно, но красиво.

— Писала огненные стихи? — спросила я.

— Больше не жгутся, — сказала она.

— Как это? — опешила я, — Ты на чем их пишешь?

— Нет, — помотала она головой, — Не в том смысле. Бывают такие люди, в которых дар быстро распускается и также быстро увядает, как цветок. Не потому, что бесталанные. Просто… Пережили.

— Понимаю. А я уезжаю.

Объяснять не пришлось. Она поняла. В отличии от Германа, удерживать не стала. Просто кивнули друг другу, улыбнулись и тоже разошлись. Холодок между нами пробежал после больницы. И в этом не было ни моей, ни её вины.

Миру я нашла гладящей кошку.

— Мою Серафиму украла? — обиделась я.

— А то, — ухмыльнулась она, но тут же просекла, что разговор ждёт серьёзный, — Что такое, Клэр? Что-то случилось?

— Я уезжаю.

— Понятно… Привези магнитики, окей?

— Нет, я навсегда уезжаю.

— Тогда… Пришли их?

— Я уезжаю во всех смыслах. Больше меня здесь не будет даже в виде букв.

— Начинаешь жизнь заново?

— Можно и так сказать.

Она едва сдерживалась, чтобы не разреветься. Попыталась меня удержать, но я не поддавалась. А ведь в душе хотелось.

Габриэль сидела в школе. Я увидела её из окна и помахала рукой. Не приветственно, а на прощание. Она поняла. Я спросила у мулатки, как она.

— Всё хорошо, — охотно отозвалась та, — Больше ни к кому не пристает. Лечится у психотерапевта. Нашла друзей. Учится принимать себя и выражать себя безопасными способами.

Всё-таки её метафоры — это нечто. Попрощалась. Ушла.

Мимо меня прошла Нэнси, держа над головой зонтик.

— О, психованная идёт.

— Ты милая, Нэнси, — улыбнулась я, — Милая тем, что думаешь, что можешь как-то меня задеть.

Оставила ошалевшую Нэнси стоять в снегу, направилась к поджидающей машине. Поджидала она не меня, но мне хотелось попрощаться с ещё одним человеком.

— Надо же, какие люди, — присвистнул бывший попутчик с автозаправки, — Пожалуй, это и впрямь судьба. Даже не знаю, радоваться мне или плакать.

— И то, и другое, — посоветовала я, — Я пришла попрощаться.

— О, нет! Ты что, уезжаешь? — с притворной грустью воскликнул парень, — На кого ты меня оставляешь?!

— Я уезжаю в Эвер-Порт.

— Опять? И чего тебя туда так тянет? Видала, какие там зимы? Хрена с два, а не снег! И холодно круглый год.

— Меня это не остановит.

Ветер подул в лицо и едва не сорвал шляпу. Я схватила её рукой. Приподняло юбку, обнажив ноги. Его волосы были мокрыми, слипшимися и вьющимися от воды. Косой дождь забарабанил по стеклу.

— Да… Понимаю, — неожиданно посерьёзнел он, — Побег? Трусливый это поступок или нет — не мне судить. Я и сам таковым являюсь — трусом, в смысле. Но, в отличии от тебя, мне не с кем прощаться.

Он кивнул мне, поднял стекло и уехал. Зашумел мотор, вода и грязь из-под колёс брызнула на меня.

Со мной поехала мать. У неё в городе оказалась какая-то знакомая подруги, и та согласилась меня к себе принять, потому что владела небольшой гостиницей и ей требовалась работница. Отец нас провожал. Когда пришло время прощаться, то мы обнялись, поцеловались, а потом он скрылся в негустой толпе.

Не так я себе представляла отбытие. Это планировалось произойти жарким летним днём, на солнечном вокзале, и чтобы за окном были поля, поросшие травой, а вокруг — толпа радостных людей. Или красно-золотой осенью, с отражающимся в лужах небом и косяком птиц в небе. Или цветочной весной, пропахшей жасмином, лавандой и корицей. Но уж явно не пасмурным зимним днём, в пустом купе и с тяжестью на душе.

Долгая была дорога и тоскливая. Стекло было мутным от дождя, а пейзаж за окном напоминал намалёванный акварелью рисунок. Отопление работало отменно, но почему-то в купе было холодно. Видимо, кто-то перед этим окно открыл.

Мне хватило ума понять, что с таким состоянием мне лучше не ложиться спать. Хотелось сжечь шляпу и отдаться кошмарам. Стать умирающим деревом, пятном крови на дороге, сломанной куклой — кем угодно, но не вот этой неудачницей.

Я думала, что не разучусь радоваться. И я радовалась — осени, слякоти, дождям, лужам, холодам, толпе, одиночеству, заброшкам, пустырям и больницам. Но сейчас мне казалось, что внутри меня только черная кровь, переполняющая меня до краев.

За окном проносились поля, залитые дождем и припорошенные снегом, с чернями пятнами земли, голыми силуэтами деревьев, словно нарисованными тушью, обдуваемыми всеми ветрами забытыми построениями, хуторами с высокими заборами и надстройками. Дорога была однообразной и вскоре меня начало от скуки клонить в сон. Не спасала ни кружка горячего чая, ни пирожки с корицей, ни голоса молодёжи в соседнем купе.

Мы прибыли только тёмной ночью. В провинции ночь не полна тысячью неоновых огней. Она полна прорех в виде темных пустырей и провалов окон. А на природе ночь ещё темнее, хоть закрывай глаза, хоть нет — все одно. На севере — ночная пустошь, а на юге — светлый город с вечеринками, праздниками, гуляками и океанским побережьем.

Я и мать вышли на вокзал. Он был тёмный и казался полузаброшенным. В стороне был пустырь, и я старалась не смотреть на него, потому что выглядел он довольно жутким.

Шли по городу. Я, как деревенская дурочка, хотя я и была деревенской дурочкой, глазела по сторонам. Световые гирлянды, бумажные фонарики, наряженные ёлки, сияющие витрины. Уличные музыканты, художники, артисты, промоутеры, продавцы сувениров, жареных каштанов, напитков, булочек. Люди в ярких пальто и с большими пакетами и сумками. Откуда-то доносился звук гармони. Несмотря на то, что была середина зимы, было достаточно тепло. Пахло булочками, пиццой, кофе и солью. И уличные кафе, моя страсть, были здесь.

Гостиница располагалась почти что у моря. Я бы сказала, на его берегу. Вдали, выше города, в стороне от суеты, располагался реабилитационный центр, дразнивший своим уютом и благополучием. Собственно, гостиницу таковой было назвать трудно. Небольшое деревянное построение с кафе на веранде, больше походившем на кухню. У ворот красовалась вывеска: «Летний домик».