— Вот за «даже такую» я и не дам, — обиделся Эрик.

То, что июнь будет чудесным, я поняла ещё в начале мая. Он и был чудесным. И ещё только начинавшая входить в силу жара, и ласточки, и веснушки на щеках, и мимозы, и сандалии, и раскаленный асфальт, и зелень, купающаяся в солнечном свете, и нагретая на поверхности вода в бочках, и газировка со льдом, и панамки, и тенистая аллея и галькой, и скрипящий качели. Иногда там появлялся странный мальчик. Сколько бы людей не было вокруг, его никто не замечал. И он никого не замечал. Он вел себя так, словно на качелях рядом кто-то качался. Иногда они тоже тихо покачивались.

— Ты кто? — не выдержав, спросила я у него.

— Я? — переспросил мальчик, — Здесь никого нет.

— А с кем я тогда разговариваю? — спросила я.

— Сама с собой, — фыркнул мальчик.

Больше я от него не добилась ни слова.

— Оставь ты его в покое, — вздохнула девочка с сухой веткой в волосах, — Он почти что сиамского близнеца потерял.

— Да ну? — ошеломленно спросила я.

— Ну, не близнеца, а возлюбленную, — дернула плечами девочка, — Но суть всё та же.

Так я и познакомилась с Мариам.

Мариам — хрупкое существо, которое очень легко сломать, разбить на кусочки, как старинную вазу. Она любила пластинки, трещотки, бубны, лошадей и пшеницу. Мальчик с качелей каждый вечер оставлял ей у изголовья кровати ветку, которую она вплетала в волосы. Зачем, я так и не поняла. Но то, что между ними была особая связь, было видно невооруженным глазом. Тут и Блейном быть не надо.

— Просто я его понимаю, — сказала Мариам в ответ на мой немой вопрос, — Это влюбленные-сиамцы. Один не может существовать без другого. Вот он и исчезает. Вся надежда только на Ночь, Когда все Двери Открыты.

— А что за ночь? — полюбопытствовала я.

— Ты поступила сюда когда?

— В феврале, — сказала я.

— Значит, пропустила всё веселье, — сказала Мариам, — Я здесь на учете раньше состояла. Ночью к ребятам сбегала. Тут и эпидемия была жуткая, в результате которой умерла девушка. Кларисса принесла заразу.

— Да, она вроде как проболела месяц, — вспомнила я, — Уроки пропускала, зато на заседания клуба приходила. А иногда не приходила. Своенравная девица.

— Сначала мы думали, что всё обойдется, — сказала Мариам, — Но ей становилось всё хуже и хуже. Как и Блейну. Тот вообще размазня размазней, от дождя мог неделю с больным горлом ходить. А Травница билась в горячке, кашляла как кашалот, задыхалась в соплях и ночью тихо умерла. Халаты её даже спасти не могли. После этого я не хотела приходить сюда. Атмосфера была удручающая.

— А я ничего не заметила, — пожала я плечами.

— Так ведь у тебя тоже жуткая аура, — усмехнулась Мариам, — Спелись вы. Блейн, как только выздоровел, молча собрал манатки и перешел на станционар. Приходил рано утром, ни с кем не разговаривал, потом уходил. Кларисса и вовсе ушла. Правда, мы связь поддерживали. И я уговорила её вернуться. Не место ей там, понимаешь? А она всё  прочь рвётся, дура.

— Почему не место? — спросила я.

— Потому что опустошенная она, — сказала Мариам, — Окружающие потихоньку разбирают её по кусочкам — кому волос, кому глаз, кому сердце. Сами этого не замечают. И она не замечает. Скоро от неё такими темпами вообще ничего не останется. Нам-то от неё ничего не нужно — со своими бы проблемами разобраться.

— Да уж, — сказала я, — Сколько всего интересного происходило у меня под носом…

— Радуйся, — сказала Мариам, — У нас чуть до карантина не дошло. Блейн разоряется: это была эпидемия космического масштаба! На деле заболело от силы человек пять. Причем больше досталось этим двоим. Их и отвезли в инфекционку. Прямо болезнь на двоих. Хором стонали, кашляли и потели… Кларисса ходила с белыми гландами, её сначала уволокли в инфекционку, продержали там полторы недели, и ей этого вполне хватило, чтобы заходиться нервным тиком при одном упоминании этого жуткого места. А я вату в носу таскала и ингаляторами дышала. Столько шума было. Что, неужели ничего не слышала?

— Нет… Да мне тогда вообще никакого дела не было до происходящего вокруг. Я была занята своими проблемами.

— Ну ты даёшь… У нас до сих пор вспоминают.

— Да ну, — сказала я.

— Впрочем, историю как-то удалось замять. Родители нашлись понимающие.

— Тяжело им, должно быть…

— Верно. Они отказались от вскрытия. Просто забрали её тело и тихонько похоронили.

Мариам показала мне портрет в черной рамочке. Веснушчатая девочка с множеством косичек и сияющими брекетами. Типичная провинциальная девчушка, она вся лучилась счастьем, казалось, я слышу её смех.

— Так Вечность у нас вдовец… — пробормотала я.

— Ещё какой, — согласилась Мариам, — Теперь на девчонок даже не смотрит, а раньше был тем ещё Дон-Жуаном.

— Даже представлять страшно, — поёжилась я, — Как он обольщал, интересно? Рисовал их чресла, что ли? И дарил им на День Святого Валентина?

— Скорее они его обольщали, — фыркнула Мариам, — До чего влюбчивым был типом, жуть просто. Бегал за ними, пытаясь всучить им рисунок…

— А тебе он дарил? — поинтересовалась я.

— Я… — покраснела, как рак, Мариам, — Я не хочу об этом говорить!

— А я тебя что-то здесь не видела, — сказала я, — Давно пришла?

— Сегодня, — пожала плечами Мариам, — И планирую надолго не задерживаться. Так, до середины лета… У меня на примете один реабилитационный центр есть…

— Который с морем? — уточнила я.

— С океаном, — педантично поправила меня Мариам, — Когда-нибудь я туда поеду…

====== Песня о потерянной любви ======

Она сидела на диване, болтая ногами в полосатых гетрах. А он подбежал к ней и показал листок бумаги.

— Смотри, я твой портрет нарисовал! — улыбнулся Вечность, — На мой взгляд, самый лучший…

— Опять ты за своё, — захохотала Травница, — Не так портреты рисуют. Давай, покажу. Смотри и запоминай: кружочек, глазки, брови, нос, рот, волосы… Н-да, больше похоже на обезьянку.

— Нормально, — сказал Вечность.

Он сел на диван и принялся рисовать. От усердия даже высунул язык. Спустя минуту скомкал листок и швырнул о стену.

— Опять! — в сердцах закричал он, — Задумываю одно, а выходит другое. Поэтому девченки меня шугаются! Надоело…

— Ничего, научишься, — миролюбиво сказала Травница.

Она закашлялась. Вечность постучал по её спине.

— Жесть какая, — сказала Травница утробным голосом, — Только и делаю, что кашляю. Скоро всё внутренности выкашляю. Горло болит!

— Мне это не нравится, — нахмурился Вечность, — Мне это очень не нравится.

— Да всё будет в порядке, — беззаботно махнула рукой Травница, — Сколько раз болела… Хотя я ни разу так сильно не болела.

— Вот видишь! — возмутился Блейн, — А ещё говоришь…

Он накинулся её, повалив на кожанный диван.

— Ах, что ты делаешь, бесстыдник? — шутливо шлёпнула его Травница.

Он принялся целовать её в щеки и шею.

— Я не хочу с тобой расставаться, — прошептал Вечность, — Я так не хочу тебя терять. Ты первая, к кому я не боюсь прикасаться. Понимаешь? Первая! И, возможно, единственная…

— Всё будет в порядке, — заверила его Травница.

— Я убью Отступницу, слышишь? — не обращая на неё внимания, продолжил Вечность, — Я из неё фарш сделаю!

Травница оттолкнула его и внимательно заглянула в его лицо. Улыбка сползла с её лица.

— Пообещай, что перестанешь её ненавидеть, — твёрдо сказала она.

— Пообещай не умирать, — сказал Вечность.

— Тогда… — дрогнувшим голосом сказала Травница, — Пообещай, что хотя бы не тронешь её.

— Хорошо, — сказал Вечность, — Обещаю.

Они скрепили клятву на мизинцах.

— Знаешь, как японцы клянутся? — спросил Вечность.

— Нет, — сказала Травница.

— Пусть я проглочу тысячу игл, если солгу, — сказал Вечность.

— Ограничимся тысячью леденцов, — улыбнулась Травница.

На календаре было 15 января.

— Ай-ай-ай, — сказал Вечность, — И не стыдно тебе?

— Что? — постаралась я напустить на себя невинный вид.