Я очень скучаю по тебе. И не вижу даже во сне. Ты действительно ушел.

Я не плакала, когда позвонили с новостью и том, что он в реанимации. Я не плакала в реанимационном отделении и на похоронах. Я не плакала и здесь. Но сейчас я с удивлением обнаружила, что по моим щекам скатываются соленые следы. Нос заполнился соплями. Тихий плач перешел в рыдания. И вот, я ревела без остановки. До состояния икоты. Настроение варьировалась от желания бить посуду и сдирать обои до бессилия и нежелания подниматься с кровати. Я действительно осознала, до меня действительно дошло: Марк умер.

МАРК УМЕР!!!

И больше я его не увижу. Никогда не увижу. Не потрогаю его мягкие волосы. Не почувствую запах сигарет «Винстон», смешанный с духами. Больше не буду на него орать, когда он в очередной раз напьется. Больше не буду торопить его, когда он изучает инструкцию или проверяет, все ли он взял перед поездкой (а проверяет он всегда долго, поскольку берет много). Больше не прокачусь с ним на машине, подставив тело порывам ветра. Не буду скандалить с мамой, которая называет его пропащим. Не буду жрать с ним в кафе бурито. Не будет он мне помогать с учебой. И больше я не буду отмазываться от его признаний в любви. Больше никакого обмана. Мы вывернуты наизнанку. Мы все.

МАРК УМЕР. ЕГО ТЕЛО В ЗЕМЛЕ. ОН НАВСЕГДА ПОКИНУЛ НАС.

Удивительно и поразительно, как быстро все происходит. Казалось, минуту назад мы сидели на крыше, он спрашивал у меня, люблю ли я его. И вот, его машина летит в пропасть, а я в психушке.

МАРК УМЕР!!! УМЕР!!!! УМЕР!!!! ЕГО! БОЛЬШЕ! НЕТ!

Ему пришлось умереть, чтобы до меня дошло, что я люблю его.

Я люблю его. Я ЛЮБЛЮ ЕГО!!!

Ты мне нужен, Марк. Пожалуйста, вернись. Поговори со мной. Одно слово. Один слог. Одна буква. Хотя бы звук твоего голоса. Я очень скучаю по тебе. Слышишь ли ты меня? Ну конечно, ты не слышишь. Ты слишком далеко. И всё же… Вернись. Прошу. Умоляю. Я хочу тебя увидеть, услышать, почувствовать. Почему ты ушел?

Я реву в подушку, стараюсь быть как можно тише. Воспоминания сменяют друг друга с огромной скоростью. Вот он глядит мне в глаза и говорит дать ей сдачи. Вот мы двое стоим на школьном крыльце. Он потягивает коктейль, я смотрю на него и не решаюсь заговорить. А он даже не смотрит в мою сторону. Вот я хочу пригласить его на танец на школьном балу, но меня опережает капитан черлидерш. Вот мы стоим в заброшенном доме, он пишет что-то на стене. Вот мы едем на машине. Вот он целует меня едва ощутимо.

Много, много воспоминаний. А продолжения не будет. Больше так никогда не будет, потому что он умер. А умер он из-за моей глупости. Я идиотка.

Я заперлась в ванной и включила воду, будучи не в силах находиться рядом с соседками. Я достала нож и полоснула по руке. Этот порез был длинным и глубоким. Самым длинным и глубоким. Ванну залила кровь. Она забрызгала плитку. Везде, везде кровь. И как я это убирать буду?

Умирать? Хочу ли я? Хочу ли присоединиться к нему?

Впервые за 17 лет я по-настоящему живая. Настолько живая, что хочется умереть.

Стоп, что?! Я не хочу. Я НЕ ХОЧУ УМИРАТЬ!!!

— Где мисс Алькона?

— В сортире. Я сейчас её позову.

К двери подошла Зои и постучалась.

— Эй, ты че там делаешь?

— Сру.

— Целый час?!

— Запоры.

Зои отошла.

— Ладно, давайте сюда таблетки, я передам их ей. Нифига себе, а че так много?! Антидепрессанты, антитревожные, антипсихотики… О, и антисептики.

— Не очень-то прилично рассматривать чужие лекарства, — послышался осуждающий голос Клариссы.

— Ой, да ладно, у нас коммуна друзей, — Зои снова подошла к двери, — Эй, новенькая, от нас ничего не скроешь! А ну открывай.

— Нет.

Зои всё равно открыла дверь, потому что если изловчиться, её можно открыть снаружи. Вошла в ванную и обомлела.

— Это что такое?! — заорала она не своим голосом.

— Кровь.

— Ты хочешь умереть?!

— Нет.

— А зачем тогда порезалась?!

— Просто так.

Зои вздохнула и взяла тряпку, валяющуюся в углу.

— Может, я уберу?

— Сама справлюсь.

Зои принялась убираться. От припадочной и перепуганной Буревестник не осталось и следа. Теперь это просто Зои, чересчур энергичная, но теперь ужасно уставшая девочка. Её рыжие локоны свалялись и безжизненно повисли. Я пожала плечами и вышла.

— Тебе придется признать это. Сандра, ты сволочь.

Я в удивлении смотрю на психиатра. Она смотрит на меня поверх новеньких очков в роговой оправе.

— Не смотри на меня так, Сандра. Ты отталкивала человека, который тебя любит. А когда он умер, чувство вины заставило тебя слететь с катушек.

— Когда он умер, я ничего не чувствовала.

— У тебя по-прежнему галлюцинации?

— Нет.

— Как это? — она приподняла брови, — За несколько дней всё прекратилось? Так не бывает.

— А у меня бывает.

— Тогда что ты теперь чувствуешь?

— Боль. Горечь. Я хочу умереть. Я хочу рыдать на его могиле. Я хочу резать всех вокруг. Я хочу резать себя.

— Это хороший знак. Ты на пути к восстановлению. Знаешь, какая наивысшая точка боли?

— Равнодушие.

— Верно. Тебе настолько было больно, что ты ничего не чувствовала. Самоубийцы перед смертью похожи на роботов — ни эмоций, ни слез, ни злости. Только тупое остервенение. Или вообще ничего.

— Тот мальчик с деперсонализацией… Когда он рассказывал о смерти подруги, он это делал таким будничным тоном, будто пересказывал сюжет фильма.

— Вот именно. Когда ты только сюда попала, ты рассказывала о Марке точно таким же тоном. Твои глаза ничего не выражали, только скуку. А сейчас я в них вижу боль.

— Может, мне не стоило…?

— Это привело бы к ещё более плачевным последствиям. Деперсонализация, дереализация, кататония. Я очень много таких случаев видела. В конце концов пациент либо кончал жизнь самоубийством, либо становился овощем.

— Мне какая разница? Лучше так.

— Поверь, в жизни овоща нет ничего хорошего. Ты выздоровеешь. Ты сможешь выкарабкаться, поверь.

Я пожала плечами. Не стала ей говорить, что выздоравливать я не горю желанием, потому что видела воодушевление в её глазах. Ей нравится быть феей-целительницей? Что ж, не буду мешать, итак уже слишком много сердец разбила.

— Ты бы хотела встречать Новый год или Рождество здесь?

Зои кашлянула в кулак, закутавшись ещё больше в одеяло. Она была вся красная и горячая, но говорила, что холодно. Тоже самое чувствовала и Кларисса. Да и у меня что-то горло болело. Но мы все храбро держались, наслушавшись рассказов Клариссы об ужасах инфекционного отделения. За окном был ветер вперемешку с мокрым снегом. И даже в такую погоду кто-то гулял в саду. Я рассеянно смотрела на старое дерево, раскинувшее свои ветви, и на его толстые корни. В его дупле вполне мог поместиться человек. Оттуда пара глаз на меня смотрела так пристально. Я вздрогнула и отвернулась.

— Я хочу взять бензопилу и всех перерезать на канун Рождества, — хмуро сказала я.

— Ха-ха-ха-ха!!! — нервно рассмеялась Зои, — Да ты жжешь!

Девочки смеялись, и с каждым их «ха-ха» мне становилось грустнее и грустнее.

Тем временем болезнь расползалась. Вскоре вся больница ходила с соплями. Ну, почти. То тут, то там слышался кашель, звук ингалятора, сморкание. Мы ходили в нескольких слоях одежды и были похожи на пингвинчиков. Мы лишились Клариссы и Сары. Клариссу санитары чуть ли не волокли по коридору больницы, а так отчаянно вырывалась, кусалась, пиналась и орала дурным голосом. Сара была спокойна, как дзен-буддист, она гордо восседала на инвалидной коляске, пока её катили санитары.

По ночам девочки окуривали кабинет и там пахло пряностями и какими-то незнакомыми мне травами, но этот аромат исчезал с рассветом — бледным, светло-малиновым, лениво пробирающимся сквозь белые шторы и окна, покрытые инеем и слоем грязи. Круглые сутки нас сопровождал траурный вой ветра в трубах и поступь эпидемии, всегда нежданной и неуместной. А ночью мороз трещал в саду, порошил землю снегом, сковывал лужи льдом. Иногда можно было услышать, как мошкара жужжала и билась в истерике о стекло, но какого хрена она тут забыла поздней осенью?