— Ну, что-то в этом есть…
— А ведь «сердечко» символизирует эти две клубнички, вцепившиеся друг в друга.
— А я слышал, что один человек увидел двух лебедей, склонивших друг к другу головы на фоне заката, и решил сделать их символом любви.
— Тоже красиво. Но версия с клубникой лучше.
Что такое август? Это рассыпанные лепестки и красные плоды, это жемчужины ягод, скрывающиеся в кустах и преддверие осени, это постепенно сходящая на нет жара и вечера, проведенные на веранде, наполненные прохладным воздухом и фиолетовым небом. Это утро с вселенной, отраженной в росинке и сонными цветами, это бабочки, танцующие воздушный вальс.
Август всегда происходит быстро, дни сменяют друг друга, как кадры в кинофильме. В августе собирают фрукты, ягоды, цветы и теплоту, чтобы запастись на зиму. Этот август был особенно душистым и ароматным, полным буйством красок, а по ночам звезды неизменно кружили хоровод.
Поэтому было очень грустно провожать лето. Как со старым другом, мы прощались с ним, стараясь подарить незабываемые воспоминания, чтобы пронести их через холода.
— Как-то особенно грустно, — говорила я, — Такое чувство, будто что-то дорогое уходит от меня. странно, да? Лето ведь наступит. И снова будет жара, крыльцо, венки и поливание водой из шланга. тогда почему мне так невыносимо больно?
— Кто знает, может, нам больше не удастся вот так посидеть, — задумалась Кларисса, — Кого-то из нас выпишут. Некоторые из нас вернутся, а некоторые уйдут навсегда в новую жизнь.
— Все равно ведь далеко друг от друга не уйдем, — издала нервный смешок Зои, — Куда нам? Мы находимся в самом заду мира.
— Ну, допустим, встретимся, — сказала Кларисса, — Где-нибудь в придорожном кафе. Все повзрослевшие, отвыкшие от всего этого. Кого-то вырвали из университетских будней, или еще каких… Но крыльца больше не будет. И жаркой летней скуки тоже. И спорить, кто пойдет за питьем, тоже: официант нам все принесет.
— Да погодите вы, — вмешалась я, пока разговор не превратился в перепалку, — я совсем не об этом говорила. У меня такое чувство, будто эта зима будет необычной. Многое потеряем и многое приобретем. Я ведь ошибаюсь, да? Это ведь простая паранойя?
Я с надеждой посмотрела на Блейна. Тот ласково взглянул на меня.
— Все может быть, — уклончиво ответствовал он, — Завтра тайфун может случиться, например.
Постепенно я стала бояться циферблатов. Я вообще много чего боюсь, если не всего. Но часы буквально давили на меня, а тик стал симфонией ужаса. Потому что с каждым движением стрелки приближался роковой час.
Забавно, что в детстве я подгоняла время, мечтая, чтобы оно шло хотя бы чуточку побыстрее. А теперь я хочу замедлить его. Хотя бы на секунду.
Дни сменяли ночи, каша сменяла запеканки, чай сменял кофе. Все веселились и радовались жизни, прощаясь с летом, гуляли в саду, танцевали, пели, бегали наперегонки, играли в мяч, кормили птиц, рисовали. Жгли костры и пели под гитару, рассказывали сказки и страшилки. Даже зеленоволосый парень улыбался, но Зои говорила, что он улыбался рядом со мной. Иногда к нам присоединялся мальчик с синдромом Котара, который сидел в сторонке, молчал и внимательно слушал, на него не обращали внимание. Я мирила влюбленных и смешила грустных, я помогала справляться со страхом. Я почти со всеми перезнакомилась. Благодаря мне Габриэль стала меньше приставать к людям. Я знаю, что её раны тяжело излечить, но теперь они хотя бы не так саднят.
Меня называли сумашедствием с первого вздоха и весенним обострением. Даже Элис, то появляющаяся, то исчезающая, о болезни которой никто ничего не знает, прислушивалась ко мне, хоть и считала меня легкомысленной и глупой.
— Элли — моя подруга, — хвастала девушка с пограничным расстройством личности, пострадавшая от не самых лучшим отношений с друзьями, — Она очень хорошая, самая лучшая девушка на свете! Она говорит, что я клевая. А еще ей нравится, как я плету.
— Но она моя подруга, — обиделась девушка с социофобией. Когда она только прибыла, на неё было жалко смотреть: шарахалась от одного взгляда на неё.
— Нет, она моя подруга! — вспылила первая.
— Нет, моя, — вторила ей та.
— Успокойтесь обе, она моя, — хмыкнул парень с шизофренией, который при знакомстве со мной плел эпопеи об усатом жителе его дивана, который появляется только по ночам и ворует его дыхание.
— Я общая, — вмешалась я, — Я всем принадлежу. Девчонка нарасхват! Берите осколки моего сердца — не жалко!
— Кто разбил тебе сердце? — грозно приподнялась девушка с ПРЛ, — Я разобью ему морду.
— Да никто не разбил, я пошутила, — вздохнула я, — Просто я хотела сказать, что не нужно из-за меня ссориться.
А однажды к нам привели одного парня. Продержался он здесь недолго, пришел так же внезапно, как и ушел. Явился громогласно, опрокидывая стулья и царапаясь длинными ногтями. Халаты тащили его волоком, предварительно разогнав нас по палатам. Но мы всё равно подглядывали, повысовывав любопытные морды из-за углов. Замирали от страха, видя, как пинали его санитары, и вздрагивали, когда он их кусал. Ему по пути случайно попался мой приятель, Седрик, и парень, помедлив секунду, вдруг вырвался и набросился на него, пытаясь задушить. А потом упал без чувств: кажись, транквилизатор подействовал. Позже Седрик рассказывал, что ему казалось, что он встретился взглядом с чудовищем. На дне его жёлтых глаз не осталось ничего, ни человеческого, ни звериного, ни живого, ни мёртвого. Одно неистовство и злость на весь мир.
А потом поползли слухи, быстрее, чем мы смогли что-либо узнать от Ласки. То говорили, что он кого-то убил, то говорили, что он над кем-то издевался, то говорили, что над ним издевались, то называли его живодером. Халаты строго-настрого запретили нам с ним общаться, а мы и не пытались в кои-то веки нарушить запрет — все боялись его, даже Ворон.
Их палаты распологались не так близко друг к другу, и я в потёмках перепутала окна. Я тогда несла варенье Ворону, несмотря на то, что тот его ненавидел. Я насвистывала одну весёлую мелодию и приближалась к окну, блаженно улыбаясь, и встретилась с горящими в темноте глазами. Я громко ойкнула и всё же предложила ему варенье, а он расхохотался, как ненормальный.
— Ты встречаешь посреди ночи психопата, издевавшегося над одноклассниками и едва не задушившего ребёнка, и предлагаешь варенье?!
— А почему нет? — пожала я плечами, — Ты тоже худющий. О, и пятна на стенах. Тоже мало кушаешь, да? А надо хорошо питаться, иначе сил не будет и зубы будут шататься. О, должно быть, это ужасно неприятное ощущение, я помню, как в детстве расшатывала молочные зубы.
— Да заткнись ты уже! — взревел социопат.
— Только если съешь моё варенье, — подмигнула я.
— Клубничное? — недоверчиво принюхался он.
— Да, — сказала я, протянув ему тёплую банку, — У Ласки выпросила. Хотя, ей его итак девать некуда. Ей тётка с фермы привозит. Или мама. Не помню. Нет, по-моему, всё-таки мама.
— Ласка классная тёлка, — сказал он, набивая щеки, — У неё ножки отпад полный. Так бы и затискал.
— Она очень хорошая, — с гордостью сказала я.
— Жаль. Мне нравятся плохие девчонки.
— А я как-то поменяла однокласснику пастами зелёную ручку и синюю. Вот смеху было!
— Да ты просто зверь! — ужаснулся парень.
Он внезапно улыбнулся, обнажив обломанный клык. Глаза хищно засверкали, отражая кособокую луну.
— У Буферов были такие красивые ожоги от сигарет. О да, я любил к ней прикладываться.
«Ну и прозвище», — подумала я, содрогаясь.
— Боишься? — приблизился ко мне парень. Мы почти соприкоснулись лбами. И я явственно ощутила волны жара, исходящие от него. Жара было так много, что он не мог не делиться им с другими. А другие сгорали. Но я не сгорю.
— Нет, — честно сказала я, выдержав его взгляд.
— Ты не врёшь. Это хорошо. Я люблю честных. И храбрых тоже.
Так и зародилась одна из самых странных дружб. Скалящийся зверь, не подпускающий к себе никого, и болтливая девица, которой ничего не стоит прогуляться в клетке со львами, весело мурлыкая себе под нос песенку. Ночью я приходила поочередно то к нему, то к Ворону. А иногда мы болтали втроём. Ворон говорил тихо, но этот парень всё слышал. Оказалось, его зовут Тарантул, и Ворон долго ржал, упрашивая познакомить его с Бобом Диланом. Впрочем, Тарантул не обижался, несмотря на то, что не очень-то любил эту книгу. Я носила Тарантулу еду, просовывала воду, читала ему «Норвежский лес» и рассказывала о своих друзьях. А он слушал, как-то странно притихнув, ещё немного — и он бы свернулся калачиком на моих коленях, и меня это немного забавляло.
