Жозиана засыпала психолога вопросами. Она хотела услышать подробный отчет и, если возможно (хотя она в этом не признавалась), четкие обвинения против Бартельми. Доротея уклонялась. Она не выдавала своих юных пациентов. Просто сказала:

— Венеция может продолжать встречаться со своим старшим братом, потому что, собственно говоря, никакой проблемы в общем нет.

— Но опека! — вскричала Жозиана. — Не может же судья доверить опеку Бартельми! Гомосексуалисту!

Психологу стало ясно, что если в семье Морлеванов и есть проблема, то ее надо искать в отношениях между Жозианой и Бартельми. Они теперь будут рвать детей друг у друга из рук. Ей не хотелось настраивать против себя Жозиану, слишком резко давая понять, что та не права. В конце концов, она ведь не знает Бартельми.

— Венеции хорошо было бы пройти курс психотерапии, — сказала она, — потому что она… ну в общем… горе, ужасные переживания и все такое. И, может быть, стоит подумать еще о семейной психотерапии, потому что… ну в общем… надо же разобраться в ваших отношениях с братом и все такое.

Насколько легко Доротея понимала других людей, настолько же трудно ей было с ними объясняться.

— Семейная психотерапия? — повторила Жозиана таким тоном, словно большей глупости в жизни не слышала. — Спасибо, но со мной все в порядке.

Вечером мужу Жозианы пришлось выслушать немало обличений. Эти психологи, с ними невозможно иметь дело! Выдумывают какие-то проблемы там где их нет, а когда им сообщают про извращенца, который носит серьгу в ухе, ходит виляя бедрами, дарит маленьким девочкам кукол мужского пола и разгуливает при них голым, — они, видите ли, не находят тут никаких проблем!

Барт и не подозревал, что стал объектом такого милого психологического анализа. Но в эту среду, едва миновав ворота клиники Сент-Антуан, он понял, что ему предстоит пережить не самый приятный момент в его жизни.

— Пошли спросим в справочной, где отделение… ну этой хрени…

Слово «лейкемия» не так легко ему давалось, когда рядом был Симеон.

— Незачем, — сказал младший брат, кивнув на указатель: «Отделение профессора Мойвуазена». — Нам туда.

Барт нервно взглянул на часы.

— Мы рано пришли. Можно в саду погулять…

— Пошли в приемную, — устало отозвался Симеон.

Барт предложил ему жевачку.

— Да успокойся ты, — сказал Симеон, отстраняя пакетик.

Когда они подошли к небольшому зданию из красного кирпича, Барт лихорадочно жевал, а Симеон, которого прошибал пот то ли от нервного напряжения, то ли от усталости, еле волочил ноги. У входа их встретила молоденькая медсестра.

— Симеон Морлеван? Профессор сейчас будет. Посидите пока.

Приемной, по сути дела, не было. Просто несколько кресел, расставленных полукругом, и три прошлогодних журнала на столике.

— Фу, как здесь пахнет, вот гадость, — выдавил Барт умирающим голосом.

Это был больничный запах — смесь эфира и дезинфицирующих средств, — который может на весь оставшийся день вогнать в депрессию.

— Успокойся, — повторил Симеон.

Профессор появился точно в назначенное время. Никола Мойвуазену было под сорок. Когда он был спокоен, ему можно было дать лет на десять меньше. Когда выходил из некоторых палат своей клиники — на десять больше. Он сам выбрал для себя коварный фронт, где победы были ненадежны, а поражения жестоки. Ведь все его пациенты только еще начинали жить.

— Симеон? — сказал он, остановившись перед мальчиком.

У него уже было на Морлевана целое досье. От д-ра Шалона он знал, что Симеон сирота и в четырнадцать лет учится в выпускном классе. Братья встали. Мойвуазен мельком взглянул на старшего и рассеянно ему кивнул.

— Меня зовут Никола Мойвуазен, — сказал врач, пожимая руку Симеону. — Я займусь тобой через десять минут. Мне надо позвонить. Ты уж извини, ладно?

— Да, месье… э-э… доктор.

Симеон обычно не затруднялся в выборе слов. Но доктор произвел на него впечатление.

— Мои пациенты называют меня Никола, — сказал врач.

Симеон понял тонкий намек Мойвуазена. Он уже вошел в число пациентов отделения. Он улыбнулся, смиряясь с судьбой. Ровно через десять минут медсестра пригласила их войти.

Кабинет профессора Мойвуазена выглядел как нечто чужеродное в этом больничном мире. Он был просто-таки роскошен. Барт и Симеон устроились в черных кожаных креслах. Профессор отодвинул в сторону пышный букет живых цветов, бросавших вызов зиме, чтобы видеть обоих братьев. Но все его внимание было сосредоточено на Симеоне.

— Я получил результаты анализа крови. Диагноз д-ра Шалона подтвердился. Это лейкемия.

— Значит, я обречен? — спросил Симеон, стараясь держаться так, словно это ему безразлично.

Никола Мойвуазен еще отодвинул букет, как будто отстраняя вопрос.

— Я тоже, — сказал он. — Мы все обречены. На данный момент ты жив.

Он сказал это почти грубо, чтобы сразу преградить дорогу отчаянию.

— У тебя в крови, Симеон, завелись лейкемические клетки, которые вытесняют здоровые кровяные тельца и распространяются, как лесной пожар. У нас есть методы борьбы с этим. Но нужно, чтобы ты нам помогал.

Он вопросительно посмотрел на мальчика. Симеон прикрыл глаза в знак согласия.

— Мы с тобой вместе поставим перед собой цель и будем ее добиваться.

Мойвуазен всегда использовал эту тактику. Юный пациент намечал ближайшую цель — например, справить Рождество дома, — и если профессор признавал ее достижимой, все отделение билось плечом к плечу с больным за осуществление задуманного.

— Есть что-нибудь такое, что ты прежде всего хотел бы осуществить или заполучить? — с таким странным вопросом обратился к мальчику профессор.

— Хочу сдать экзамены на степень бакалавра, — не задумываясь, ответил Симеон.

— Хорошо. Сейчас у нас февраль. Экзамены в конце июня? Та-а-к… Значит, мы имеем в запасе… да, почти пять месяцев.

Профессор в задумчивости оттопырил губы. Он оценивал положение. Пока еще не было достаточно данных, чтобы судить, каковы реальные шансы Симеона. Он снова взглянул на молодого человека, который страшно раздражал его своим жеванием. От этого взгляда Барт окаменел и жевачка прилипла у него к небу.

— Вы сводный брат Симеона?

— М-м-м, — сказал Барт, у которого язык тоже прилип.

— Вы сможете поддержать его? Приносить ему в больницу школьные задания, не давать отстать в учебе?

Бартельми широко открыл глаза.

— Так ведь это он у нас особо одаренный, — сумел все-таки выговорить он, указывая на Симеона.

Профессор Мойвуазен откинулся на спинку кресла, вид у него был недовольный. Он нашарил на столе очки, надел их и устремил на Барта изучающий взгляд. Молодой человек залился краской, и врач отложил очки. Оценка заняла всего две-три секунды. Барт почувствовал себя отброшенным, как эти очки.

— Ну хорошо, — сказал Мойвуазен, больше уже ничем кроме Симеона не интересуясь. — Сейчас мы тебя госпитализируем и сделаем пункцию — возьмем пробу спинномозговой жидкости. С завтрашнего дня начнем лечение. Подробности я тогда и объясню. Соберем в твоей палате общий совет и посмотрим вместе с тобой, получится ли у тебя или нет сдать экзамены в июне.

Симеон улыбнулся, совершенно покоренный. Профессор Мойвуазен устраивает у себя в клинике пау-вау!

— Я еще не сейчас умру? — спросил он как бы в шутку.

— Ты хочешь жить? — спросил Мойвуазен.

— Да.

— До каких лет?

— До восьмидесяти девяти.

— Всего-то? Я думал, у тебя более высокие запросы.

Оба рассмеялись. Когда за Симеоном пришла медсестра, чтобы проводить его на второй этаж, в 117-ю палату, мальчик всем своим существом ощущал покой и доверие. Он разделся и лег, ожидая, когда его позовут делать пункцию.

— Как тебе доктор? — спросил он брата.

— Зашибись, — буркнул Барт.

— Дурак ты все-таки, — сказал Симеон, утомленно прикрыв глаза.

Но тут же снова их открыл.

— Принесешь мне завтра мои учебники? Они у меня в чемодане в приюте. И тетради, и пенал. И задания. И в школу сходи, ладно? Объяснишь все директору, г-ну Филиппу. О’кей?