— Что это? — спросил он шепотом, чтобы не услышала Моргана, с головой ушедшая в книгу.

— Не знаю, — выговорил Симеон с трудом, словно ему не хватало воздуха.

— И еще есть?

— Да. Их становится все больше.

«К врачу. Надо идти к врачу». Барт повторял эти слова про себя и не мог произнести вслух. Произнести вслух — это значило связать себя; это значило крепко взять Симеона за руку, как старший брат. А такое было невозможно. Барт всегда чихать хотел на всех и вся.

— Симеон?

— Чего?

Нет, слова не шли с языка. Вновь воцарилось молчание.

— Да, я знаю, — выговорил наконец Симеон. — Мне следовало бы показаться врачу.

Но сам он не пойдет. Почему? Потому что ему всего четырнадцать лет и мужество вдруг ему изменило. Барт встал.

— Ты куда?

— Позвоню моему врачу. Нельзя так оставлять эту дрянь.

Д-р Шалон наблюдал Барта с детства. Так что секретарша сразу подозвала его.

— Не знал, что у тебя есть сводный брат, — заметил Д-р Шалон. — Ну так что там с ним? Я вообще-то по субботам на вызовы не хожу. Если ангина…

— Не думаю, — сказал Барт и с отвращением описал странные пятна на теле Симеона.

— Температура есть?

— Н-нет, — неуверенно ответил Барт.

— Усталость?

— Да, все время!

Прозрев задним числом, Барт увидел, как Симеон отдыхает на лестнице, вцепившись в перила, как приваливается к стене, опирается о раковину…

— Приводи его ко мне, — сказал д-р Шалон.

— В понедельник?

— Прямо сейчас.

Венеция начала мало-помалу открываться Жозиане с другой стороны. То была истинная Морлеван. Дочь этого человека, Жоржа Морлевана, который прошелся по жизни Жозианы и ее матери, посеяв бурю и оставив их пожинать Бартельми.

— А у меня есть Кен! — похвасталась Венеция, прибыв к Жозиане в эту февральскую субботу.

— Какой кен? — спросила Жозиана, больше имевшая дело с пожилыми дамами, страдающими катарактой, чем с пятилетними девочками.

Венеция вынула из своего рюкзачка куклу.

— Барт подарил. А то моим Барби не с кем заниматься любовью.

Жозиана вздрогнула, как от укуса насекомого.

— А ты занимаешься любовью с Франсуа? — прозвенел детский голосок.

— Э-э… ну… да, — признала Жозиана, не зная куда деваться.

Неужели уже поздно? Возможно ли еще выправить девочку разумным воспитанием? Кого-нибудь другого на месте Жозианы, у которой ужас перед порочностью брата превратился в навязчивую идею, только позабавила бы любознательность Венеции. Просто ребенок, оставшийся без родителей, задается вопросом: откуда я взялся, каким чудом? Но Жозиана уже рылась в памяти, стараясь вспомнить кого-нибудь из коллег-психологов, кому можно было бы показать девочку.

— А письки у Кена под штанами нет, не знаю, почему так, — рассуждала Венеция, раздевая куклу. — У всех ведь мальчиков есть письки, да? У Барта большая такая, я видела. А у Франсуа?

«Шапиро, Доротея Шапиро!» — Жозиана вспомнила фамилию психолога, и ей стало легче.

— Хочешь, солнышко, сыграем в лошадки? — предложила она с преувеличенным энтузиазмом.

Венеция отложила куклу:

— Извини, Кен, придется оставить тебя голеньким.

Она положила на него сверху одну из Барби с нежной улыбкой, снисходительной ко всей мужской половине человечества.

— Чтобы ему тепло было, — объяснила она Жозиане.

Молодая женщина ответила ей бледной улыбкой и бросила кубики:

— О, мне везет! Шесть очков!

Играя, Венеция считала выпавшие очки и то и дело переключалась на другие подсчеты. В частности, принялась пересчитывать по пальцам всех известных ей Морлеванов:

— Барт, ты, Симеон, Моргана, я. Пять, смотри!

— Да, пять, — согласилась Жозиана, отметив про себя, что отца в списке не было.

Малышка, должно быть, уже не помнила Жоржа Морлевана. А вот Жозиана, стоило ей закрыть глаза и подумать о нем, видела его как живого. Высокий, сильный, шумный. И красивый. Прежде всего, красивый. Барт и Венеция пошли в него. Но он-то был мужчина — Мужчина с большой буквы. Он играл на пианино в барах, курил сигары, иногда мог всю ночь куролесить, а утром валился пьяный. Из-за него у Жозианы развился страх перед мужчинами — так празднично гулял он в их доме, растаптывая ее сердце. А потом ушел, взял и исчез, словно оборвав швартовы. Оставил ее и беременную мать. Тут Жозиана заметила, что Венеция что-то ей говорит.

— Ты что-то сказала, солнышко?

— Почему тебе не нравятся серьги?

В то время как Жозиана терялась от реплик Венеции, Барт сидел в приемной доктора Шалона. Или, точнее, сидел как на иголках в приемной д-ра Шалона, то листая, то откладывая журналы, барабаня пальцами по подлокотникам кресла, вскакивая и снова садясь. Как затравленный. А на Симеона снизошел покой. Облегчение. Наконец-то он мог поделиться тем, что скрывал столько недель. Открылась дверь, и врач выглянул в приемную. Барт привстал было с кресла, но за братом в кабинет не пошел. Через четверть часа дверь снова открылась.

— Барт! — с очень серьезным лицом позвал врач.

Когда Бартельми вошел, д-р Шалон положил ему руку на плечо как-то уж слишком крепко.

— Сядь.

Симеон одевался. Он был спокоен.

— Так значит, — обратился врач к Барту, — вы с братом только недавно познакомились?

Взгляд Барта упал на обнаженный торс Симеона.

Красные пятна, такие же как на руке, и несколько синих кровоподтеков. Барту вспомнилась соседка. Неужели Симеона тоже бьют? И если да, то кто? Он перевел вопросительный взгляд на врача. Д-р Шалон ответил короткой и довольно искусственной улыбкой.

— Ну так вот. Я осмотрел Симеона. Теперь нужно всестороннее обследование. И для начала — анализ крови.

— Я поговорю с социальной сотрудницей, — пообещал Барт, первым побуждением которого было переложить трудности на кого-нибудь другого.

— Это надо сделать уже в понедельник.

Симеон кончил одеваться.

— Подожди в приемной, ладно? — сказал ему д-р Шалон, постаравшись, чтобы просьба прозвучала вполне невинно. — У меня есть еще небольшое дело к твоему брату.

Симеон сдержал улыбку. Вот и этот не понимает, что такое одаренный ребенок. Когда дверь за ним закрылась, врач прокашлялся, взял листок бумаги и набросал на нем несколько слов.

— Вот тебе координаты моего коллеги в клинике Сент-Антуан. Симеона надо срочно госпитализировать.

— Чтобы сдать анализ крови?

— Чтобы сделать пункцию. Я не хотел пугать мальчика. Подготовишь его постепенно. Но с тобой я не стану так церемониться. По всей вероятности, у него лейкемия.

— Нет.

Барт замотал головой. Он не мог согласиться.

— Конечно, стопроцентной уверенности у меня нет. Я могу ошибаться. Но очень важно как можно скорее поставить диагноз.

Барт опустил голову. Нет. Это была не его жизнь. Не его дело. Пусть социальная сотрудница разбирается.

— Так что я тебе тут написал фамилию врача, он работает в Сент-Антуане. Блестящий специалист. Профессор Мойвуазен. Позвонишь ему, сошлешься на меня. Он на первый взгляд сухарь, но на самом деле душевный человек и по-настоящему борется за своих пациентов. Лечит как раз детей и подростков, больных лейкемией.

Барту казалось, что эти слова скользят мимо его сознания. Но они проникали ему в голову, под кожу. Сент-Антуан. Мойвуазен. Лейкемия. Были еще: «мужество», «воля» и, в заключение, «удачи!». Симеон, улыбаясь, ждал в приемной. Барту хотелось заорать: «У тебя лейкемия, парень! Тебе хана!»

В этой жизни каждому свое. Почему он, Барт, должен переживать? Если Симеону вздумалось портить себе кровь, так и пусть его. Он послал брату саркастическую усмешку.

— Карета подана, Симона, — бросил он.

Симеон пожал плечами и спросил, понизив голос:

— Ну, что он сказал?

— Это я у тебя должен спрашивать, — возразил Бартельми.

— Вроде бы анемия. А тебе он что сказал?