Я точно помню день, когда начала их слышать.

Они как-то одновременно и вдруг зазвучали во мне. Сначала далеко, еле уловимо и тихо. Потом ближе… Они подползали и скреблись в голове своими тонкими цепкими лапками, будто, запертые в спичечном коробке, сонные полудохлые жуки. Иногда, замерев, на какое-то время они затихали, а потом снова начинали грызть и разрывать рыхлый картон своими упрямыми коготками. Однажды наступил момент, когда внутренние насекомые научились своим скрежетом заглушать говоривших снаружи людей. Тихий шорох лапок постепенно усилился и перерос в долгий протяжный гул, напоминающий звук приближающегося поезда, в котором безумный машинист, высунувшись из окна бьёт по замёрзшей металлической шпале, каждым ударом глубоко вколачивая её мне в мозг.

Сильные головные боли уводили от реальности и не давали заметить, что люди, на самом деле, разговаривали со мной ничтожно мало, а то, что мне казалось однообразным монотонным мычанием, на самом деле, было их мыслями.

Мои голоса.

Они и сейчас иногда гудят внутри, как сонные пчёлы в случайно растревоженном улье.

Я точно помню, когда это началось.

Мне было четыре с половиной года, когда умер мой дед. Это был, пожалуй, единственный родной и близкий мне человек. Единственный мужчина, который любил меня бескорыстно, искренне и просто так. Любил просто, потому что я случайно и без собственного на то согласия родилась на этот свет и просто появилась в его жизни.

Он был военным хирургом и имел большой тяжелый кожаный саквояж, наполненный диковинными металлическими инструментами, который всегда казался мне Хранителем Великой Тайны мироздания. Дед никогда не разрешал прикасаться к нему, и уж тем более, открывать. Всегда строго смотрел из-под очков и грозил мне длинным красивым пальцем, пресекая всякие мои попытки даже взять саквояж в руки.

– Заяц, без спроса никогда ничего не трогай!

А еще я помню, как он брился. Опасной бритвой. Сначала как-то особо ловко точил ее при помощи толстого кожаного ремня, а потом также виртуозно и быстро выскабливал свое лицо, стряхивая в таз большие и тяжелые ошмётки плотной мыльной пены. Я всегда стояла у него за спиной и смотрела на это священнодействие, как завороженная. До чего же ловко двигались его хирургические руки! И какая твердость, и отточенность движений. Ни одного лишнего жеста. Ни единой царапины. И ни одной капли крови.

Уже после он тщательно протирал сухой тканью свой опасный инструмент, аккуратно складывал и убирал его в небольшой кожаный чехол, который хранился в недрах саквояжа.

Гладко выбритый дед становился добрым, суровый взгляд его светлел, и он разрешал мне потрогать себя за лицо, потереться носом, погладить пальцами его безупречно гладкие щеки. Я садилась к нему на колени, обнимала, прижималась ухом к груди, и засыпала под рваный ритм его сердцебиения.

Он единственный, кто знал и всегда помнил, что мне не нравятся резкие запахи одеколонов, а потому никогда ими не пользовался, ограждая меня от возможных неприятных ощущений.

Дед переехал к нам одновременно с моим рождением и сразу же заменил мне всех родственников, став мамой, папой и няней. Мой ангел-хранитель, однажды спасший мне жизнь.

Нелепая случайность.

Видимо, из лучших побуждений своего щедрого любящего сердца, мама перекормила меня манной кашей, заставляя её есть до тех пор, пока я не начала задыхаться и синеть. Дед вызвал «скорую», а после того, как меня забрали из больницы, всегда лично оберегал от опасностей внешнего мира, не подпуская близко любящих сердобольных родственников.

Дед не признавал разводов. Он перебрался к нам с одним коричневым кожаным пухлым от воспоминаний саквояжем, куда уместились все его вещи, оставив своей жене (моей бабушке) всё нажитое за их долгую и непростую совместную жизнь.

Он умер в больнице от третьего по счёту обширного инфаркта. Его сердце не справилось, и домой дед больше не вернулся.

– Мотор не вытянул, – сказал помрачневший папа и осторожно положил на рычажки красную пластмассовую телефонную трубку.

В квартире стало вдруг пусто, тихо и невозможно тоскливо. Непривычная тишина безжалостно резала слух, все ходили угрюмые и старались друг с другом не разговаривать, перекидываясь короткими фразами, словно отплевывались друг от друга шелухой от семечек. Я молча сидела на кухонном стуле, там, где всегда сидел дед, слушала сухое безразличное тиканье настенных часов и старалась ни о чём не думать, хотя в тишине это было практически невозможно.

Моя Тишина молча сидела рядом и не мешала мне.

Вдруг я увидела темно-серый сгусток, промелькнувший в коридоре по направлению к входной двери. Я успела его заметить краешком глаза, хоть это и длилось меньше секунды. Тогда я не придала этому событию особого значения и вскоре о нём забыла.

В застывшей тишине квартиры как-то особенно пронзительно звонил телефон, и мама то и дело с облегчением погружалась в долгие однообразные разговоры из причитаний и вздохов. Помню, как среди общих слов сочувствия, одна из маминых подруг предложила завесить в доме все зеркала, но мама, посчитав это старорежимными предрассудками, отказалась.

Вкрадчивый вечер вползал во все щели, а Тишина сгущалась и медленно заполняла пространство чёрно-синим сумраком подступающей ночи, разрастаясь в квартире, как опухоль. Я сидела на своём стуле и видела, как Ночь строго заглядывала в окна тусклыми глазами звёзд, никому не разрешая тронуть Тишину даже пальцем.

Я знаю. Однажды здесь победит Тишина.

Она всегда побеждает.

Когда царствует замешательство, а сомнения и страх разрывают душу…

Когда не в силах отличить вчерашнего дня от завтрашнего…

Всегда прислушивайся к своим голосам. В них ты найдёшь ответы и указания.

Рваный ритм и удары, подобные барабанным. Удары, подобные протяжному гулу замёрзшей металлической шпалы, которую с остервенением вколачивает в мозг безумный машинист, несущегося на всех парах поезда.

В конце концов, ты поймёшь, что звук и Тишина неотличимы друг от друга.

Я всегда пишу в Тишине. Стол, бумага и десять пальцев ограничивают воображение, в то время как Тишина рождает лучшую музыку, которая, приближаясь, сперва звучит во мне далёким протяжным эхом.

Включи Тишину и слушай.

Тишина не врёт.

Слушай.

Слушай.

Слушай.

Слушай свою кровь.

Возможно, это и есть твои «голоса».

Я первая услышала их. Примерно часа в три утра. Эти характерные и только ему присущие шаркающие шаги в коридоре за дверью. Я иногда путаю сон с явью, а в юном возрасте не различала и подавно. Я открыла глаза. Взрослые спали: мать рядом, отец на соседней кровати, а старший брат в комнате за стенкой. В полудрёме я вылезла из-под одеяла и вышла в коридор в полной уверенности встретить там деда.

– Деда?.. – я открыла дверь и выглянула в коридор.

Смерть вообще по-разному воспринимается человеком на разных этапах его жизни. В детстве её не существует. Смерть – это затянувшаяся игра в прятки или чья-то злая шутка, которая вот-вот закончится, и дед вернется, посадит меня себе на колени, станет снова вслух читать сказки перед сном и даст потрогать свои мягкие щеки.

Шлёпая по паркету босыми пятками, я вышла. В коридоре никого не было, и только тусклый ночной квадрат окна на кухне светится мутным пятном.

Вдруг половицы скрипнули совсем рядом, будто Кто-то невидимый стоял в полуметре от меня и нерешительно переминался с ноги на ногу. Потом этот Кто-то дотянулся своей невидимой рукой до маленького чёрного треугольника выключателя и повернул его. С привычным щелчком лампочка в коридоре зажглась, ослепила резкой вспышкой и тут же взорвалась, заплевав пол мелкими осколками.

Вокруг меня снова стало темно и тихо.

Глава 4

Вот, тут Она и набросилась на меня. Резко накинула свой пыльный мешок и затянула на шее удавку немого крика. До этого Она лишь стояла неподалёку и наблюдала, сгущаясь вокруг душным безмолвным облаком моего сосредоточенного оцепенения.