На кухне желтые в полоску, заплёванные жиром, бумажные обои. Потолок, скорее, серого цвета. В местах соединения бетонных плит прочерчены углубления в виде темноватых желобков, по которым любят неспеша прогуливаться, выползая на свой променад, гусеницы.

Мне всё время кажется, что какая-то из них непременно упадёт мне на голову или за шиворот и тогда я сойду с ума от омерзения и страха, пытаясь стряхнуть с себя эту гадость.

Иногда они, действительно, падают: срываются со своего желобка и ловко повисают на невидимой нитке, будто специально, замерев точно перед моим лицом, извиваясь и изворачиваясь. Перед глазами мгновенно возникает картинка из детской сказки про девочку, заживо погребённую под грудой шевелящихся полудохлых червей и тушек изуродованных бабочек. В этот момент моё сердце рвёт так сильно, что боль простреливает насквозь и застревает иголкой примерно под левой лопаткой.

– Ма, вон, опять червяк ползёт! – они бледно-жёлтого цвета с крошечной чёрной головкой. Мучные черви – так, кажется, они называются.

– Возьми веник и сними его. Подумаешь… – она берёт в руку веник, тычет им в небо, подцепляет червяка и стряхивает его в унитаз. Червяк повисает на какой-то невидимой нитке, судорожно карабкается по ней вверх и явно не настроен умирать, но потом всё же срывается и исчезает в водовороте спущенной унитазной воды, – вот, так.

– Ма, вон, ещё один!!!

– Ну и пусть себе ползёт. Что он тебе мешает что ли?

– Мешает… – я стою в дверях, смотрю на червяка и не могу заставить себя переступить порог.

– Не выдумывай. Садись есть. Я рассольник сварила, – она ставит на стол тарелку с супом и случайно проливает несколько капель на клеёнку.

– Я не буду. Не хочу есть…

– Говорю, не выдумывай! И так не жрёшь ничего!

В моей тарелке вместе с картошкой в мутной серо-зеленой жиже плавает какая-то крупа, которая похожа на разбухших опарышей или белесые личинки.

– Если не будешь есть, я вылью тебе твою тарелку за шиворот! – мама нарезает толстыми кусками чёрный хлеб и кладёт его передо мной на мокрую клеёнку.

Я продолжаю сидеть и неотрывно смотреть на чёрную вертлявую головку червяка на потолке и мысленно высчитываю траекторию его возможного падения в мою тарелку.

– Хлеб какой мягкий. Когда брала, ещё тёплый был.

– Ма, можно я пойду? – Червяк на потолке приподнял любопытную чёрную головку и отчаянно шевелит ей, пытаясь выбраться из своего желобка.

– Крупу надо перебрать. В приправе они, наверное… – мама ест свой рассольник с аппетитом, и всякий раз, поднося к лицу ложку, широко открывает рот, обнажая некрасивый старушачий рот с двумя золотыми зубами. – Чего сидишь? Ешь давай! – По её подбородку сползает жирная суповая капля, которую она ловко подтирает хлебным мякишем и тут же отправляет его в рот, – и нечего выдумывать. В войну и не такое ели. Тухлятину… Бабушка Феня в детском саду работала и продукты оттуда воровала.

– Как это?

– А так. Мяса куски на тело намотает, пока никто не видит и ходит так часов по десять, а то и двенадцать. Масло, хлеб, шоколад… Всё, что детям в детсад привозили, то и воровала. Вечером дома догола разденется, а мы соскребаем… Мясо протухало, конечно, за весь день, но выбирать не приходилось… Вон она! Моль! Смотри, в коридор полетела! Лови, лови!

По кухне начинает метаться и кружить новая бабочка, шарахаясь от маминых ладоней.

– А как же дети?

– Какие дети? – коричневый кухонный стул на тонких чуть изогнутых ножках трещит под тяжестью грузного маминого тела.

– Ну дети из детского сада. Бабушка же у них брала еду, чтобы вам принести.

– Да, все крутились, как могли. Детям не докладывали, конечно. Время такое было. Нехорошее. Трудное время… – Снова жирная капля на её подбородке, которую она вытирает ладонью.

– Ма, можно я не буду есть?

– Нет, нельзя. Аля, надо кушать!

– Зачем? Я не хочу. Мне всё невкусно, – червяк срывается с потолка и падает на стол рядом с моей тарелкой.

– Ах ты, зараза! – мама быстро подхватывает его пальцами и выбрасывает в раковину, – что значит, «невкусно»?! Всем вкусно, а ей невкусно! Ты психи свои брось, слышишь? Тоже мне, Королева нашлась!

Я боюсь признаться маме в том, что еда давно утратила для меня всякий вкус, и я вряд ли отличу её рассольник от борща или компота. Глядя на плавающие в тарелке куски мяса, я мысленно называю её суп «отвар из трупов» и едва сдерживаю тут же подступающие к горлу рвотные позывы.

– Должна «спасибо» сказать, что хоть такое тебе дают!

– Спасибо.

– Вся в папу своего. В шизофреника. Опять ему доедать за тобой.

– Да.

– Что «да»?! Жри, сказала!

Я не люблю её, хоть она и неплохая мама.

Она по-своему старается, делая всё, что может и, как умеет, пытаясь изо всех сил осчастливить меня.

Унижение – излюбленный способ общения с теми, кто находится в мамином ближайшем окружении. Но я слишком мала и ещё не понимаю этого. Не понимаю, что унижение и насмешка – единственные доступные моей маме инструменты её безжалостной Любви, взаимодействия с внешним миром и одновременно защиты от него.

– Ма, а тебе не кажется, что все люди похожи на червей и гусениц?

– Опять бредишь? Совсем от своих книжек с ума спятила. Дай мне ещё хлеба кусок. Отрежь. – Она наклоняет тарелку к себе и выскребает со дна остатки супа.

– Это не бред! Превращение. За время своей жизни человек проходит разные стадии изменения от личинки к червяку, от червяка к куколке и потом… поэтому все так много жрут! Работают своими челюстями… жрут, жрут и пухнут! А потом все думают, что человек состарился и умер, а он на самом деле окуклился. Замер в ожидании своего финального превращения.

– Что за «финальное превращение»? – мама промакивает скатерть куском чёрного хлеба и тоже отправляет его себе в рот.

– Финальное превращение… в бабочку. Что если нет никакой старости, а Душа просто покидает свою оболочку, когда приходит время и…

– Какая ещё бабочка?! Всё выдумываешь. Вон, она на стене сидит! Бей её, бей!!

Раздавленный моим пальцем мотылёк оставляет на грязных жёлтых обоях маленькое серебряное пятнышко.

– Почему выдумываю?.. Можно же предположить, что всю свою жизнь человек неосознанно плетёт свой кокон… Плетёт лишь ради нескольких мгновений этого полёта, а в конце, превратившись в мотылька, человек видит свет и летит на него, летит, отчаянно работая крылышками, думая, что там его спасение. Но на самом деле… именно там всё и заканчивается. И ничего больше нет.

– Как твоя голова? – мама доела суп и теперь сидит напротив меня со скорбным лицом, поджав губы и положив перед собой на клеёнку обе руки.

– Болит.

– К врачу скоро пойдём. Сколько можно твоего дурака-отца слушать… На среду записала тебя.

– Ма, а что, если не полететь на свет? Просто взять и не полететь?

– Что за чепуху ты болтаешь? Какой ещё свет?

– Ну, в конце. Мне папа дал мне одну книжку. Про людей, которые умирали… Там все говорят про свет. Что будет, если не полететь?

– Твой папа – дурак, запомни это. Дурак и кобель. И шизофреник.

– Почему «кобель»?

– Все мужики кобели, потому что. Мужичьё поганое. Запомни. Никому верить нельзя. Он и тебя не хотел. Велел мне аборт сделать, а я не пошла. Два раза меня кипятком обливал. Так и говорил: «Мне щенков не нужно!» А я всё равно тебя родила.

– А зачем… родила?

– Назло ему родила, кобелю. Для себя.

– Как это?..

– Спасибо скажи!

Я встаю и ухожу в свою комнату, прихватив со стола кусок чёрного хлеба. В комнате темно. Я не включаю свет. Я скидываю с себя всю одежду, ложусь на диван и закрываю глаза. Мне кажется, что по мне ползают черви.

– Если бабочка не летит на свет, то она уже не бабочка.

Его тихий спокойный голос я безошибочно узнаю из тысячи.

Голос в моей голове.

– Деда?..

Глава 3

Мои голоса.