– Заяц, тащи луковицу и почисть её. Одной хватит.

– Деда… а точно нет больше сосисок?

ПИСЬМО БОГУ №1

Здравствуй, дорогой Бог.

Пишу тебе впервые, потому что впервые мне некому больше писать. Точнее, не знаю, кому можно было бы про это…

Но Ты поймёшь, как никто, я знаю.

Ты, может, не помнишь, но я с раннего детства разговариваю с Тобой, как мне кажется, без посредников и иногда я даже слышу, как Ты сам отвечаешь мне в любом месте и в любое время на мои бесконечно глупые вопросы.

Когда мне было 4,5 года, я думала, что Ты – куст чайной розы в дедушкиной комнате (ну, Ты помнишь, он стоял в углу возле окна, как раз там, где теперь находится моя кровать).

В 21:00 вместе с началом программы «Время», мама укладывала меня спать, выключала свет (или как я просила её: «Мам, включи темноту!») и спокойно шла ругаться с папой на кухню. Там они обычно обсуждали внешнеэкономическую и политическую обстановку, повышение цен на кисломолочные продукты и кратко пересказывали новости с полей страны, весело закидывая друг друга кухонной утварью и посудой. Заканчивалось всё обычно разводом, там же, на кухне. Подтверждая прогноз Гидрометцентра, мама традиционно моросила дождём из слёз, а меня резким рывком из-под одеяла призывали засвидетельствовать распад ячейки и ответить на вопрос, кого я буду любить больше, если папа вдруг уедет в Питер навсегда.

Однажды я попросилась в детский дом, и добавила к своей просьбе слово «мрази», перенятое из лексикона воспитателя детского сада и сразу запавшее мне в детскую душу своей фонетикой и хлёсткостью звучания. Как выяснилось, именно в тот момент я и научилась наиболее ясно формулировать свою мысль. Как знать, возможно, лингвистика – всё же моё истинное призвание.

Потом я возвращалась в свою комнату, вставала на колени и обращалась к Кусту, который был особенно красив и величественен на фоне квадрата ночного окна.

Правда, тогда я ещё не была крещёной и в духовном смысле робко топталась где-то в прихожей Твоей Небесной канцелярии, но для меня это не имело никакого значения и никак не умаляло моих намерений рассказать тебе всю Правду.

Я вставала на колени и говорила:

– Господи, пожалуйста, пусть это детство скорее закончится. Спасибо.

Много позже я научилась читать, припала к первоисточникам и узнала, что с исторической точки зрения, куст уже был использован для диалогов с Тобой. То есть, первооткрывателем в этом я снова не стала. Я думаю, что именно мои ночные разговоры с чайной розой превратили этот цветок в огромное раскидистое дерево, который однажды занял почти всю комнату ароматами, и за это его кому-то отдали…

Мой личный Бог покидал квартиру нехотя, цепляясь ветвями за дверные косяки и нещадно царапая обои на стенах. Махал мне широкими листьями на прощанье, а грузчики упорно волокли Его к лифту, на ходу обламывая лишние, как им казалось, ветки.

– Осторожнее, мрази! – крикнула им в щель закрывающегося лифта и тут же получила по губам от мамы. Тогда же я и узнала, что я – побочный продукт их с папой Любви, правда всегда болезненна, а в моём лице она родила Антихриста.

Я спросила:

– Мама, а зачем ты меня родила?

– Мусор выносить.

– А от чего берутся дети?

– От поцелуев, – и громко захлопнула дверь ванной.

А потом она залезла куда-то в шкафчик и вынула стопку писем, написанных ею в Пустоту. Каждое было в конверте без адреса. Там было про Любовь, про то, что «всё мужичьё поганое» и про то, как ей от всего этого всю жизнь больно. Она читала мне каждое письмо вслух, периодически прерываясь на нравоучения.

– Никому нельзя верить! Никому! Запомни. И рассчитывать ни на кого нельзя. Только на себя! Поняла?!

Потом я стала добавлять к своей молитве:

– Господи, пусть у меня никогда не будет детей. Я сама буду выносить мусор. Господи, забери, пожалуйста, эту Любовь, от неё побочные продукты, мамины слёзы и всем только хуже!

Однажды я почти поверила взрослым, что Ты и Дед Мороз – одно и то же лицо.

Но 31 декабря 1979-го Ты послал мне знак в виде пьяного мужика в красном халате с татуировкой «ЛЮСЯ» на пальцах, который, не дослушав моё стихотворение до конца, заблевал ковёр и забыл отдать мне честно заработанный литературой подарок. Пока я мыла его бородой пол, а мама собирала разбитые ёлочные игрушки, я думала о том, как всё-таки правильно и гармонично устроена жизнь, вовремя отторгающая ложных идолов.

С тех пор я очень недоверчиво отношусь к тому, что говорят взрослые.

А потом Ты услышал меня, и детство, наконец-то, кончилось.

И вообще ты всё услышал. Всегда слышал.

Спасибо, что Ты, хоть и не сразу, но всегда исполнял мои желания. Даже дурацкие. И всегда сам знал, что для меня лучше. И подсказывал. Прости, что ошибалась, не всегда слышала тебя и пыталась переупрямить. И Ты всегда был слишком снисходителен ко мне, как Ты снисходителен ко всем дуракам. Спасибо за это тоже. Не пойму, почему я всё ещё здесь, а, главное, зачем. Понять бы.

А!

Ещё прости, что не всегда знаю, что делаю, но делаю так, как чувствую, потому что дурная до придури и, наверное, так лучше. Многих этим злю. Прости, что мне стало всё равно.

А так…

Господи, спасибо, за всё.

Это я и хотела Тебе сказать.

Ещё… если сможешь, научи, пожалуйста, людей быть счастливыми и спокойно проходить мимо чужого счастья.

Спасибо.

Всегда твоя.

Я

Глава 2

Самый страшный образ, который я вынесла из детства – образ девочки, которая мучила насекомых, с удовольствием отрывая им крылья и лапки. Это была какая-то сказка, найденная мною в старой и потрепанной детской книжке, в которой практически не было картинок. Обложка затёрта, а уголки загнуты и оббиты так, будто эта книга повидала много рук. Название не помню. Кажется, что-то про хлеб. Точнее, картинка там была только одна: девочка за свои прегрешения перед насекомыми попала на страшный Суд в подземелье, где её привязали к столбу, и по чьей-то команде по ней начали ползать все изуродованные ею твари: бескрылые бабочки, полураздавленные червяки, гусеницы и жуки с безногими пауками. Она стоит обездвиженная возле столба, в рот, нос и уши ей заползает шевелящаяся масса, постепенно поглощая её полностью, а на её лице ужас и страдание. Эту книжку принесла откуда-то и велела прочесть моя мама, считая её весьма поучительной.

Именно так она и сказала:

– Аля, прочти эту сказку. Она поучительная.

Мама.

У моей мамы бескрайние запасы какой-то крупы, расфасованной в одинаковые по размеру бумажные пакеты, по форме отдалённо напоминающие параллелепипед. Мамин неприкосновенный запас продуктов на случай ядерной зимы или внезапной осады нашего дома. Бумажные прямоугольные пачки плотными рядами стоят на верхних полках кухонных шкафов. В них давно уже построила свою цивилизацию пищевая моль, откладывает личинки и в течение многих лет выводит в каком-нибудь пшене поколения себе подобных. Из шкафов то и дело выпархивают серые мотыльки. Мама хлопает в ладоши, безуспешно пытаясь поймать очередную бабочку, но та оказывается проворнее маминых рук.

– Лови, лови, вот же она! Туда полетела! – одновременно с громким хлопком, мама неуклюже и тут же грузно приземляется, вонзаясь босыми пятками в пестрый кухонный линолеум, – Ах ты, зараза! Улетела.

Со стороны кажется, что стоит лишь новорождённой моли показаться из своего шкафа и вылететь на свет Божий, ей тут же начинают аплодировать, подпрыгивая и кружась по кухне в каком-то диковинном танце.

– Мам, а нельзя выкинуть эту крупу, мы всё равно её не едим? – я вижу, как из-за полуприкрытой дверцы выползает ещё одна серая бабочка и готовится к взлету.

– Нельзя. Когда сама всё купишь, тогда и будешь побрасываться, – на маме застиранная бледно-розовая синтетическая комбинация с оторванным кое-где по нижнему краю кружевом.

– Но там же… черви.

– Откуда ты знаешь, что именно там?! Может, и не там вовсе. Может, в приправе. Перебрать надо. Там ещё супы в пакетиках были. Много.