С распухшими губами, отчасти смущенные и растрепанные, как воробьи, они нехотя встали. Обнялись и, беспрестанно целуясь, подошли к зеркалу. Необходимо было остыть и привести себя в порядок.

Снежинская заметно волновалась – в глаза блеск тревоги. «Зернистая краснота щек, шеи, груди… Сбивчивое дыхание… Успеет ли все это сойти до прихода пани Ядвиги?»

Перед тем как раскланяться, Кречетов по наитию задержался у дверей.

– Бася, я не могу выразить словами, сколь приятно и лестно мне было с вами. Признаться, – Алешка покраснел ярче, – так и хочется, чтобы свидание с вами не прекращалось во веки веков.

– Благодарю вас. А почему опять на «вы»? – Она непринужденно тряхнула золотыми кудряшками. – С тобой тоже было хорошо, Алеша. Но таки вечность… Не слишком ли много? Ей-Богу, устанем. А позже надоест…

– Ты меня плохо знаешь! – едва не криком вырвалось из груди Алексея.

– А ты-то себя – хорошо? – Она мило прищурила глаза.

– Вы снова шутите?

– А мы разве смеемся? – Варенька выдержала паузу. – Какой вы, право, забавный, Алеша. Уж лучше бы нам не знать своих мыслей.

– Не согласен. – Кречетов куснул наметившийся ус. – Знать всегда краше, нежели не знать.

– О, только давайте без этих пассажей? Что это за гран-рон? Вы же, в конце концов, не юная «бакфиш».¹¹ Договорились?

Она примиряюще улыбнулась, легко скакнула к нему, ткнулась губами в щеку.

– Вы просто душка, Алешенька, хоть и чуточку смешной. Я хотела сказать, излишне серьезны. Но довольно… Вы боле не дуетесь, и я очень рада. А теперь будем прощаться, милый Алеша. До встречи. Я буду вас ждать.

Кречетов галантно склонил голову. В этот миг показалось, что льдинки в ее серо-голубых глазах растаяли. Может быть, это только показалось?

Дверь так же быстро, как открылась, захлопнулась за Алешкой. «Вот тебе и круазе вместе с шассе и балансе… Неужели это все только флирт? Нет, не верю».

…За воротами дома Снежинских четыре бородатых мужика с «хэканьем» разгружали подводу, складывая свежепиленый тес в большущую пачку.

– Эй, посторонись, паря! – Им было не с руки вникать в тревоги и терзания Алексея.

А тем временем в закрытые ставни души Кречетова упорно стучали осенние дожди сомнений, и снова порывисто вздыхала юная грудь: «Правильно ли я поступил? Как завтра буду смотреть ей в глаза?».

И опять самоуспокоения и ответы: «Но не я же начал… Она первая… И ей как будто было приятно…».

И тут же угрызения: «А тебя-то, что… горчицу заставляли гольем есть? Подлец ты, братец! Это тебе не букли на щипцы накручивать, не папильотки. Марьюшке подавать. Как ты можешь думать о Вареньке худо? Ведь она, она… Это Она! А ты?..»

Пауза – вздох. Алеша закурил папиросу, свернул на улицу, что вела к потешке, – опять сумятица размышлений, опять засновали, зашмыгали мышами вопросы.

Один миг, и вот пожалуйста – десятки ощущений, десятки воспоминаний: радость, сомнение, щекотливый восторг победы, тревога неуверенности… И опять все сызнова, как монотонный бег цирковой лошади по кругу. Золотисто-рыжим карасем в мыслях Кречетова вскользь вынырнул Сашка Гусарь, но сыграл упругим хвостом и ушел в зеленую глубину воды – не до него. «При всей нашей дружбе ему все равно не понять меня. Наперед ведаю, что с порогу брякнет: «Нас на бабу променял». У-у, несчастный женоненавистник. А Митя? Хм, тот тоже ухмыляться начнет, да еще не преминет воткнуть обидное: «Что ж ты соколом нынче не смотришь? Никак возрос? Вот ты и влип, любезный. А помнишь, клялся, заверял?» Нет, лучше молчать. За язык меня никто не тянет». Но язык чесался, как чесоточный, а сердце прыгало на скакалке. Так хотелось пооткровенничать! Поделиться радостью.

В училище Алексея будто кто в спину толкнул. Не заходя в дортуар, он прошел в музыкальный класс и бросился к роялю.

Два такта мелодии малиновым звоном отозвались в голове. Да так проникновенно и ласково, словно беличьим мехом по обнаженному телу провели. И был в этих тактах хрусталь сентиментальности, но не той слезливой безысходной печали, а прозрачной и светлой нежности. Пальцы тронули стройные шеренги клавиш, и затрепетали листьями ивы на ветру.

Что происходило, что жило в нем? Алексей и сам не мог объяснить. Каждый новый взятый аккорд подсказывал следующий, и каждая нота пела в согласии с его очарованным сердцем… И кружево чувств, которое он сплетал, проникало бездонно глубоко в него самого, скользило по всем уголкам души и становилось все более порывистым, пронзительным, ярче окрашивалось и обрушивалось мощной волной на все те же простые – великие семь нот. Эта музыка была прочувствована им и опьяняла, как чувствовал и пьянел Алеша от девичьих губ и северной красоты серо-голубых глаз.

В какой-то момент он смежил ресницы, но пальцы продолжали свой трепетный бег. И мысленный взор неизмеримо выше поднял его на своих незримых могучих крыльях. Увидеть сокрытое значит понять запредельное. На мгновение он ощутил связь между струями звуков и пространством, которое окружало и омывало его. Безбрежность… Бездна… Она синим и белым раскинулась вокруг, до черного пунктира горизонта. А он, как ловец жемчуга, оказался в ее зеленых прозрачных пучинах. «О, несравненное, неземное чувство!». Не музыка и цвет в человеке, а человек в цвете и музыке. Как затонувшая амфора в океане – она полна воды, но и сама покоится в той же стихии.

Катастрофически не хватало слов, но Кречетов что-то пел во весь голос, часто вставляя имя. Душа выводила гимн его чувствам, пульсу, его любви.

…Из соседнего дортуара по стене отчаянно колотили в «набат» туфлей. А чуть позже, распахнув двери, в класс влетел взлохмаченный Гусарь.

– Ну, Кречет, ну, даешь! Як говорит Воробей: «Конь любил выпить и закусить удила». Тебя же, шального, из ночлежки Чих-Пыха слыхать! Очумел, що ли? Да, брат, весна хоть кого с ума сведет! Лед – и тот тронулся.

* * *

Дни отныне полетели стремительно, что горная река. Череда радости ожидания, трепет встреч, очарование прогулок вдвоем по городу, острое наслаждение эйфорией невинных шалостей – заполнили Кречетова сполна, словно рождественский мешок – подарками. Он был счастлив. Радостна была и Снежинская. Но более других потирала руки пани Войцеховская, потому как каждая встреча влюбленных – итожила ее доход в виде коробок конфет, лорнетов, чепцов, смородиновой наливки и прочих радостей, которые тешили душу и согревали одинокое сердце старой девы.

Худая, как трость, измученная неудачами, она давно потеряла надежду на устройство своей личной жизни. Для девочек пана Фредерика она была и бонной, и гувернанткой, и уже второй десяток лет неотлучно жила при их доме. Всегда натянутая, как виолончельная струна, строгая, она все же оставалась женщиной со своими слабостями и слезами. И если ей уделялось внимание чуть большее, чем то, на которое могла претендовать в господском доме прислуга, «каменное» сердце пани Ядвиги сдавалось и через минуту-другую выбрасывало белый флаг.

В памяти воспитанницы жило много светлых воспоминаний о своей бонне, и Барбара охотно рассказывала Алеше о всякой всячине, связанной с нею. Как легко та научила ее английскому и французскому языкам. «Кажется, я начала говорить по-английски одновременно с польским. «Stop talking», «Are you ready?»¹² и прочие слова детского обихода пришли ко мне сами, и я их никогда не зубрила. Так было и с Агнешкой… На наше Рождество пани Ядвига всегда делает облитый ромом ореховый торт… Вкусный – пальчики оближешь… А за то, что она вечно ворчит: «сюда нельзя, туда не смей», мы с сестрой прозвали ее Пани Нельзя. Правда, в точку? Но только это я вам по секрету открылась, Алеша. А так чтобы ни-ни…».

Рассказывала Бася и другие милые разности: как они с Агнешкой хаживали во флигель пани Ядвиги, и та угощала их вареньем на блюдечке старинной серебряной ложечкой. Ложка эта была маленькая, тоненькая и вся изжеванная, потому что однажды большущая свинья черной чухонской породы нашла ее в своей лоханке и изжевала».¹³