Движимая чувством вины, она тихо подошла и мягко опустила руки на его молчаливые плечи; прижалась губами к горячему виску – время отсчитало минуту.

– Алешенька, прости меня… Я дура.

Тихий, как робкое утро, поцелуй.

– Прости, я не хотела.

Нет ответа.

И тут она, невольно щекоча его висок невесомой паутинкой своих волос, дыша теплым дыханием, прижалась к его плечу.

По Кречетову растопленным сахарным песком побежали горячие токи блаженства. Сердце замерло в ликующем восторге, но вредная гордыня еще упорно цеплялась кривыми когтями, заставляя неподвижно лежать.

– Алеша… Алешенька, слышишь?

– Мм-м…

– Я тоже… люблю тебя.

Он порывисто повернулся, обнял плечи любимой, сцепил их мертвым замком, прижал к себе. Юные свежие губы искали юные свежие губы. Соединились, впились друг в друга, трепещущие в огне неумолимой страсти. Руки переплелись, запутались; груди прижались; золотое руно кудрей влилось в разметавшийся русый блеск и засверкало на солнце золотой рябью.

Ему показалось, что он вот-вот потеряет рассудок. Воздушные прикосновения Барбары сотрясали его плоть.

– Бася, Бася, dis que tu m’aime…¹⁶

– Ne t’inquiete pas, reste tranquille, bien sur, je t’aime…¹⁷ Подожди, – прошептала она.

Барбара встала и, не говоря ни слова, начала раздеваться. Алешку дробью прострочил озноб радости и беспокойства. Он не знал, как себя вести.

– Отвернись, не смотри на меня… Я стесняюсь.

Но это испытание было выше мыслимых сил. Алексей прикрыл глаза, а сам сквозь ажур ресниц смотрел на нее. Бася сбросила платье. Приглушенно щелкнули крючки корсета…

Кречетов потерял самого себя: ни рук, ни ног, ничего другого он не ощущал. Она осталась совершенно нагой; смущенно улыбнулась ему, а он смотрел на нее завороженным взором и запоминал грацию ее линий, ее изящество, ее совершенство.

Портьеры в спальне были сомкнуты, и в приглушенном дневном свете в центре огромного ковра, матово-белая, подобно античной статуе, стояла Снежинская. Казалось, она была очень легкая и хрупкая, что саксонский фарфор, дотронься – зазвенит.

Барбара подошла на цыпочках, откинула с лица рассыпавшиеся струи волос.

– Алеша…

В тишине комнаты голос ее прозвучал мелодично и, как показалось Кречетову, влажно. Он приоткрыл глаза, и взгляд его потонул в сырой акварели девичьих глаз. Алексей протянул руки. Ладони коснулись друг друга, пальцы сплелись. Он ощутил неожиданную силу в обманчивой мягкости ее рук.

«Ты любишь меня?» – настойчиво спрашивали искристые глаза Вареньки.

«Да, да! Конечно, о чем ты спрашиваешь?» – с готовностью отвечали глаза Алешки.

«Это правда?»

«А как же иначе?» – вновь говорил сияющий слезой преданности его взгляд.

В эту минуту безмолвного диалога словам не было места. Мысли и чувства влюбленных и без того преодолевали пространства и дали. Слова исчезают, а пережитое в молчании навечно остается в душе.

Благословен тот час, в который встречаются двое, самой судьбой предназначенные друг другу. Час, в который выявляется прекрасная истина.

– Я хочу… чтобы тебе было приятно. Doucement, doucement, mon cheri…¹⁸Слышишь?

Алексей кивнул головой, ощутив, как по его телу пробежала судорога. Его пальцы охватили узкое запястье.

– Почему у тебя на глазах слезы? Ты плачешь? – Он встрепенулся, но она удержала его.

– Так. Самую малость. Я и сама не знаю почему. О, Езус Христос! Прости меня, грешницу.

Обнаженное стройное тело плавно подалось вперед. Он ближе ощутил свежее дыхание Вари. Круглые груди дотронулись до его лица. Он видел венчавшие их темно-розовые соски, прохладу которых ощутили его пересохшие губы. Чуть выше левой ключицы, где кожа была необыкновенно тонкая, почти прозрачная, лазоревыми ниточками бежали две жилки, ныряя в кремовую белизну плеча.

Кречетов смотрел и смотрел, пока лицо у него не стало горячим и не защипало в глазах. Он понял, что если и дальше будет смотреть на Басю, из глаз его побегут слезы.

Блаженное состояние счастья набирало горнюю высоту. Густым нескончаемым потоком оно катилось от головы к ногам, а от ног к голове, пропитывая каждый уголок тела возвышающим эликсиром любви.

– Тебе не холодно?

– Нисколько, а тебе? – глухо спросил он.

– Нет. Она счастливо тряхнула головой. И наградила его нежным поцелуем, похожим на прикосновение душистых лепестков розы.

– Боже, как ты красива… – Он протянул руку и поднял, будто зачерпнув ладонью воды, рассыпанные по плечам золотистые волосы.

– Тебе приятно? – Волнистые пряди вспыхивали, попадая под прицел солнечных лучей; она не сводила с него глаз.

– Да.

– Это потому, что ты сам желаешь мне счастья. Мамочка говорит, что любовь – это единственная страсть, которая оплачивается той же монетой, какую сама чеканит.

Алеша не ответил. Он крепко прижался щекой к груди и вновь слушал, как билось ее сердце.

Гибкие, тонкие пальцы Вари расстегивали пуговицы на его рубашке.

– Сними…

Кречетов лихорадочно стянул врезавшуюся под мышки сорочку. Высоко вздохнул полной грудью. Брюки упали на ковер. Гладкая кожа стройных ног скользнула по его коже. Горячее, прерывистое дыхание сводило с ума. Он словно летел вниз головой с крутой лестницы, которую сложно было считать таковой – у нее не было ни перил, ни ступеней.

* * *

Дни бежали своей чередой, обдавая Алешино бытие счастьем сознания того, что он есть, что он видит, чувствует, говорит. Он переживал ту стадию жизни, когда человек воспринимает себя как что-то очень большое и исключительное. Весь мир, казалось, вращался и существовал для него.

Увы, приобретая одно, человек теряет другое. По мере того, как крепли их отношения, Алеша с болью замечал медленное разрушение той дружбы, которая связывала его и Сашку Гусаря. Совершая променад или катаясь с Варенькой в лодке, он чувствовал, как сердце его сжималось у тех дорогих мест, где он носился, восторженно мечтал с Гусарем о театральной карьере; где они настойчиво уверяли друг друга в вечной верности, где первый раз пили пиво, трепались о своих учителях, обсуждали прочитанные книги…

В такие минуты перед глазами мелькали цветными мазками этюды былого. В груди начинало что-то давить, а на лице укладывалась тень грусти и тихого сожаления.

Эта рассеянность и меланхоличность выводили из себя Снежинскую. Наступали затяжные паузы молчаливого хождения по бульварам или загородным тропинкам. Кречетов с горечью отмечал, что милое лицо полячки резко менялось. Эту метаморфозу можно было сравнить с ровной гладью воды, в которую бросили камень. Гримаса надменной насмешки искажала любимые черты, верхняя губка плотоядно дергалась вверх, глаза сужались, темнели и брызгали холодом льда.

Увы, Алексей ничего не мог с собой поделать: измученный терзаниями, он находился в состоянии хмурой подавленности. Внутри него тлел огонь обиды и неприязни к себе, к Барбаре, к Шурке. Ему жутко хотелось равенства в отношениях Баси и Гусаря. Но ее не было…

Едва окрепла их влюбленность, как Алеша тут же взахлеб начал рассказывать ей о необыкновенности Сашки, и наоборот – Гусарю о необыкновенности Вари. Оставаясь один, он радовался предвкушению их скорого знакомства. Но вышло иначе.

* * *

Снежинская после первой же встречи разочаровалась в Гусаре, в дифирамбах Кречетова, в которых он рассыпался пред другом. В хохляцкой неотесанности она усмотрела лишь грубость, в откровенности – хамство, в простоте – примитивность, и даже искренний, закатистый смех Сашки был воспринят как плебейское зубоскальство…

Сам Шурка, нет слов, был поражен точеной красотой паненки. Но при следующей встрече на светозарные вопросы «ну, как тебе она?» Гусарь бухнул с порогу:

– Неживая она, Кречет. Сидит букой замороженной. Фифа такая… В «Макбете», я кажу, она могла бы играть ведьму без грима. А ты, брат, як шляпа, колы не зришь сего. А быть шляпой, как известно можно и зимой, и летом.