Свою.

Он как-то зло усмехается и качает головой. У принцессы должен быть принц, а он на подобную роль никак не подходит. Он скорее рыцарь, который может спасти леди, попавшую в беду, но ни на что большее, чем на благодарность, Долохов рассчитывать не может. И он стоит здесь, на свадьбе любимой им девушки. И стоит в роли шафера жениха. Ужасная ирония.

— Тебя не было видно этот год, — Люциус хлопает бывшего друга по плечу, давая понять, что ему хотелось бы поговорить с ним побольше.

Мужчина хмурится, но протягивает ладонь для крепкого рукопожатия.

Люциус красив, признаётся со скрытой досадой Долохов, даже слишком красив для обыденного человека. Но Малфои никогда не были обыденностью, так что теперь он понимал, почему никто не удивлялся нынешнему положению вещей.

«Если кто-то в этом мире и достоин её, — подумал брюнет, — так только он».

И действительно, было нечто чарующее в этой паре. Когда двигался он — двигалась она, когда улыбалась она — улыбался он. И это завораживало.

— Ездил уладить кое-какие дела. Встречался с мистером Реддлом, обговаривали некоторые вопросы.

— Так значит, слухи не лгут? Ты действительно подался в наёмники?

— Люди слишком много болтают, — шикнул досадливо мужчина, но тут же улыбнулся. — Скорее нет, чем да. У меня задание за рубежом.

Люциус как-то задумчиво кивнул, будучи погружённым в свои мысли, и взял у проходящего мимо официанта с подноса бокал шампанского; пузырьки неспешно отрывались от стенок, спеша вырваться на свободу. Антонин в неясном ступоре проследил за тем, как парень отпивает глоток, и тут же поморщился. Именно сейчас, когда он понял, что его любимую девушку будет целовать не он, стало мерзко.

— Так ты до сих пор любишь её, — пробормотал Люциус и с сочувствием глянул на парня.

Брюнет вздохнул и достал свою палочку.

— Экспекто патронум, — бросил он.

С кончика древка сорвался сноп ярко-голубых нитей. Они тут же преобразовались в большого полупрозрачного волка. Он глянул на Люциуса большими ярко-синими глазами и к блондину пришло понимание того, что это волчица. Животное дёрнуло головой и растворилось. Он сглотнул.

— После стольких лет?

— Всегда, — с горечью ответил брюнет и дёрнул плечом.

Желание надраться побеждало.

— Не думай, что мы друзья, Малфой, — зелёные глаза слишком цепко смотрели на него, заставляя блондина чувствовать себя некомфортно. — Я ненавижу тебя за то, что ты украл её.

Люциус неловко кивнул, после чего снова надел такую привычную маску безразличия.

— Она знает?

Мужчина хрипло расхохотался, заставив стоящую невдалеке Беллу вздрогнуть. Она подняла тёмные, такие характерные для Блэков глаза, и вперилась взглядом в лицо будущего родственника. Люциус едва заметно дёрнул головой, давая понять, что всё в порядке.

— Она всегда это знала.

— И выбрала меня…

Он сухо кивнул и двинулся в сторону шатров, оставив блондина стоять одного. Он задумчиво проводил бывшего сокурсника взглядом и тяжело вздохнул. К нему уже спешила Белла.

— Всё нормально? — шепнула она, нервно теребя подол платья.

— Да, конечно, — парень грустно улыбнулся и снова задел взглядом спину Долохова. — Знаешь, я так скучаю по третьему-четвёртому курсу. Я, Нарси, Джейн и Тони. Наша семья, наш дом, наша банда. Кажется, там, в воспоминаниях, осталась частичка меня.

— Лучшие из нас не возвращаются, — задумчиво пробормотала женщина. А, поймав удивлённый взгляд собеседника, весело расхохоталась. — Ничего, Люци, просто вспомнилось… Ладно, вон, народ уже собирается… кажется, тебе пора быть у алтаря.

— Не могу поверить, что сделал Долохова шафером, — буркнул он, поправляя манжеты на рукавах.

Она снова расхохоталась и он понял, что с детства именно так и представлял себе ведьму. Лукавую, яркую, непредсказуемую. Улыбнувшись, он пропустил её явно не лестные слова мимо ушей.

Он встал у арки, украшенной огромными белыми цветами и лентами; рядом с ним, по правую руку, оказался Долохов. Защёлкали колдокамеры.

— Это только ради неё, — сквозь зубы пробормотал мужчина, а, получив сдержанный кивок, замолчал.

По его преобразившемуся лицу Люциус понял, что Нарцисса здесь. Гости встали с белых лавок, украшенных теми же аляповатыми цветами, которые представительницы прекрасного пола почему-то называли изысканными. И у него перехватило дыхание.

Не принцесса, нет. Королева. Его.

Хотелось сжать её в объятиях и не отпускать, хотелось оказаться наконец-то одним, без всех этих людей, без испытывающего взгляда Антонина. Во рту как-то разом пересохло.

Клятвы, ненужные слова, слишком много ненужных слов. И так было понятно, что они до конца. Навсегда. Вместе.

И её счастливые глаза, синие-синие, и такие яркие, такие глубокие, что в них хотелось утонуть. Нет, поправлял себя Люциус, надевая на такой тонкий девичий палец золотой ободок, украшенный маленькими бриллиантами и аквамарином. Он уже утонул. Сошёл с ума, окончательно и бесповоротно. Проиграл. И как же он был рад этому проигрышу.

— Я люблю тебя, — шепнула она, осторожно поправляя фату, которая неудобно кольнула шею.

— А я тебя ещё больше, — также тихо ответил он, прикасаясь к её губам своими.

Поздравления, подарки, пожелания, всё слилось в единый калейдоскоп. В какой-то момент они остались втроём: он, Нарцисса и Антонин.

Девушка тут же кинулась обнимать друга.

— Ты пришёл, — прошептала она, утыкаясь ему в плечо.

Она понимала, что ему больно. Понимала, что использует его. Но не могла отказаться от этого.

— Конечно, принцесса, — он в последний раз вдохнул запах её волос, в последний раз глянул ей в глаза, отстранив от себя, и в последний раз поцеловал в щёку.

Он старался запомнить её такой, какой она была сейчас. Счастливой, просто безмятежно счастливой. И что-то ему подсказывало, что больше он её не увидит.

— Прощай, котёнок, — он тихо рассмеялся и посмотрел на напрягшегося Люциуса. — Береги её.

— Естественно, — бросил он.

— Кто кого ещё беречь будет, — она рассмеялась, но как-то нервно; беспокойство в её глазах убивало не хуже авады. — Уже уходишь?

— Пора, — он снова неловко обнял её и, глубоко вздохнув, аппарировал.

Она просто смотрела на то место, где до недавнего времени стоял её друг и не понимала, что чувствует. Почему-то ей стало вдруг очень грустно и одиноко. Почему-то она вдруг подумала, что больше его не увидит.

— Пойдём в дом, Нарси, — Люциус обнял свою жену за плечи и осторожно прикоснулся губами к её волосам. — Тут холодно.

***

Что так внимательно смотришь в глаза ей? Чувствуешь, как что-то переворачивается внутри, на языке вертится вопрос, нутро чует неладное? Так уж и быть, ответ на вопрос — прост. В твоем городе живут ведьмы, все так же из века в век.

Бегут чаровницы теперь не от инквизиции, а в метро. Проводят помадой по губам, всматриваясь в витрины и здороваясь теперь с начальством кокетливо и чуть хитро, не скрывая своей наглой сути. И в спину сказанное «ведьма» — теперь комплимент, никак не иначе. Сказочная персона она, живая и игривая, как сама судьба. Глянет один раз — и никогда более ты ее не забудешь, всматриваясь в спину той или иной случайной девушки.

Суть этих хитрых созданий не меняется, меняется только обертка. Теперь она яркая, аутентичная, искрится на солнце и при луне, не страшась ничего. Так искрятся из века в век глаза этих чертовок: жаждой жизни и жаждой творить в жизнь древнее колдовство семи слов и трав, древних, как мир. Девы ночи все также таинственны при луне. Все также прячут суть свою при солнечном свете, и им все также приходится отводить кошачий взгляд, когда смотрят на понравившегося человека. Беги-лети, пташка, все равно от ведьмы не уйти. Ни когда ее жгли костры, ни сейчас, когда обжигает ее разве что турка с кофе по утрам.

Времена охоты на их головы уже прошли, и ведьме теперь ничего не стоит открыть свое дело и начать продавать, распространять волшебство. И ведь она даже не будет рыжей (среди ведьм это нынче не совсем популярно) и зеленоглазой красоткой с пышными ирландскими формами, хохочущей звучно и зловеще. Ведьма — будет самой обычной девушкой из твоего двора, что питается чаем и сладостями. Или же обрядится она в черное и готику, волосы колдуньи будут поражать глубоким фиолетовым или зеленым цветом, чтобы привлечь своей индивидуальностью и, конечно, исключительностью. Девушки эти, как повелось, знают себе цену и продают теперь свою исключительность втридорога — ценой души, руки, сердца и нервов.