Город пугал и притягивал одновременно. С тех пор, как лагерь переместился с ледника в проплавленный котлован на одну из городских площадей, в нём стало тоскливо и неуютно. С каждым днём работ что-то безвозвратно изменялось вокруг. Сам воздух становился другим, незнакомым. Раздражительные из-за полярной ночи, холода и однообразной работы люди и так ссорились по несколько раз в сутки. А когда приходила метель…

Свет ламп в домике управления казался мертвенно-бледным. Так светят, наверно, огни на мачтах обречённых парусных судов в преддверии последней бури. И буря была готова разразиться не только за стенами довольно прочного дома, но и в душе у куратора экспедиции. Когда в долгой полярной тьме часы отсчитали вечер, Бартеро снова почувствовал, что звереет.

На сей раз разбуженная ненависть избрала себе в жертву Эдвараля. «Он делает вид, будто читает, гад! А на самом деле за мной следит! Точно следит, репутацией своей клянусь! – заезженной пластинкой крутилась маниакальная мысль. – Следит, чтобы доложить о каждом шаге гатурам. Старый дурак!»

О чём доложить? О похожести дней? О перечитанных по третьему разу книгах? О тоске по дому, теплу, солнцу, зелени? Глупо. Здесь все в одинаковых условиях. И о гатурах думают в последнюю очередь. Вот только разгорячённое сознание инженера отказывалось это понимать.

Висерн и недавно присоединившийся к экспедиции Эрг молча играли в шахматы. Сегодня они чуть ли не до драки рассорились по какому-то пустяку и до сих пор кипятились, не смотря на внешнее дружелюбие. Их недовольство и затаённая агрессия передавались куратору, в отсутствие других переживаний удесятеряясь, разъедая душу.

Находиться в одной палатке с напарниками не хватало сил. Ещё чуть-чуть, и в голову полезут более опасные мысли. Бартеро Гисари оделся и нырнул в непогоду.

Метель залепляла очки, забиралась под маску. В силуэтах мертвых зданий чудились зловещие кривляющиеся фигуры. В тоскливой песне ветра звучали детские всхлипы. Некстати вспомнилась Тинри. Она вынырнула из омута задремавшей совести игрушкой, затерявшейся в кармане. Странно, он хранил подарок дикарки почти четыре года, перекладывая из куртки в куртку. Маленькая костяная фигурка полярного пса…

– Держи-сь, это тебе от меня, для запоминалки, – прибежала она к нему как-то утром, прогуляв школу. – Сама вырезала-сь. Когда будеша далечо, вспоминай-сь меня. Мне будет-ся теплей и радостней. Я почувствую-сь тебя, обещаю-сь…

Девочки не было на Данироль, Бартеро знал. Он умел чуть больше, чем его люди: безошибочно определял нужное ему направление (но не в случае с Тинри), мог понять – жив ли человек, находящийся далеко от него, или мёртв, распознавал и исцелял некоторые недуги… Но здесь, на оледенелой земле, открывалось в нём нечто новое, непонятное, и поэтому беспокоящее. Он превратился в губку царящих здесь эмоций. Оторванный от большой земли, он ощущал их особенно остро. Чаще он улавливал злые чувства, и это выливалось в его отношения с Эдваралем, Висерном и Эргом, на своё несчастье ютившимися с ним под одной крышей. Вот и сейчас завёлся на пусто месте, чуть в драку не полез. Как тут местные всю жизнь проживают?

Повертев в руках фигурку, он потянулся к карману – спрятать обратно в тепло. Но неуклюжие перчатки… Эти утыканные мелкими шипами с тыльной стороны кисти перчатки отказались её держать, выронили в снег. И не смогли нащупать, сколько куратор не разрывал сугроб, сколько не светил фонарём…

«Пропала и пропала. Как и девчонка. Значит, не судьба больше встретиться», – неумело успокоил он себя.

Он зашагал по улице, мимо вымерших домов. Один, хотя сам запретил людям отлучаться в одиночку, после того, как бесследно исчезли четверо рабочих из прошлой группы, дав пищу самым нелепым байкам про оживших мертвецов и ледяных змей.

«Человек, оторванный от цивилизации, начинает одушевлять вещи, – думал Бартеро, вслушиваясь в вой непогоды. – Тёмное Нечто за обманчиво надёжными стенами жадно разевает дышащую морозом пасть. А мы закрываемся от неё мишурой: брелки, фотографии, «счастливые вещи» становятся оберегами, приравнивая нас к аборигенам на побережье. Как та костяная собачка для меня…

А вдруг вещи взаправду наделены душами, как считают дикари? Мы, дети городов, брезгливо высмеиваем открывшиеся аборигенам тайны. И лишь сами, оказавшись вдали от цивилизации начинаем постигать сущность собственных творений, стыдливо прячем глаза, боясь признать явное? Мы – часть бурлящей, кипящей энергии, составляющей Вселенную, и на крошечные доли мгновения обретаем осязаемую форму. Дунет ветер Вечности – и нас нет…»

Он внезапно остановился, сделал глубокий вдох, сгоняя с себя внезапно накатившее наваждение. Куда он идёт? Зачем? Обратно в посёлок к людям!

Он развернулся и зашагал навстречу ветру.

Вопреки всем планам, экспедиция тут почти два года. Ему помогает четвёртая группа рабочих. Чего только они не обнаружили! Первой была машина молний – небольшой, отделанный под дерево ящик на колёсиках, испепелившая двоих, стоило задеть один из его углов.

Потом были картины, изображения на которых проявлялись только при свете полярных сияний; кресло, способное взлетать, как и платто гатуров. Оно поднималось на высоту в половину человеческого роста, зависало там, если постучать по левому подлокотнику, и опускалось, если по правому… Находок было множество, но понять, как они работают и для чего созданы удавалось очень редко.

Уф! Вот и лагерь! Он почти испугался. Ещё десять – двадцать минут во власти ветра и снега очистят его помыслы, и часа четыре он будет вполне спокойным.

С трудом пробравшись по высоким сугробам до ближайшего размороженного дома, он выключил фонарь, прислонился спиной к стене и погрузился в размышления.

Кто он? Человек ли? Он вновь и вновь возвращался к подслушанному разговору. Может, он не так его понял? И как жить, если выяснится, что он непонятное существо: не гатур и не дитя своих земных родителей?

«Кем бы я ни был, я человек!» – словно молитву твердил он про себя. Получалось не убедительно.

Чуть слышный, серебряно-чистый звон бубенцов вдруг оторвал его от мрачных дум. Звон? Здесь, за многие-многие дни пути от базы?

Летящий почти параллельно земле снег на секунды заклубился, собираясь в размытые силуэты собачьей упряжки, сгорбленную фигуру в санях и бегущих позади людей в коротких полушубках. Нет, снова ветер шутит. Снежные хлопья взметнулись вверх, стирая видение, заклубились, осели. Никого… Но Бартеро отчаянно захотел оказаться в укрытии. Дверь дома тёмным пятном вырисовывалась на фоне более светлой стены.

Щелкнув выключателем фонаря, он вошел внутрь. Обледеневшие стены замерцали зеленоватым, чуждым людям огнём. Отголосками оборвавшихся жизней проступали такие знакомые предметы быта: стол, завалившийся на бок, когда вода хлынула внутрь; шкаф, в котором, помнится, обнаружили тряпичных кукол… Бартеро переходил из комнаты в комнату. Сейчас его взгляд словно проникал сквозь время, как луч фонаря в толщу прозрачного льда, преломляясь, рождая причудливые тени.

Ещё одна дверь. За ней не до конца размороженная комната: узкий коридор, проплавленный во льду. Странно, он сильно потрескался от тепловых пушек.

Бартеро потрогал стену рукой. Верхний слой раскрошился. Тогда инженер надел металлическую перчатку, ударил кулаком. Ещё и ещё… Ледяная крошка охотно сыпалась под ноги. Ещё удар… Куратор в ужасе отшатнулся. Из стены застывшей воды на него смотрела женщина. Некрасивая, но своеобразная – с крупным носом с горбинкой, выдающимся на плоском лице, круто изогнутыми дугами бровей.

Понимая, что нашел лишь несчастную жертву оледенения, Бартеро облегчённо вздохнул, приблизился к ней, чтобы рассмотреть получше, и вновь заколотил по податливому льду, высвобождая пленницу, но вскоре убедился – предназначенная задержать скольжение перчатка абсолютно бессильна перед вновь ставшим твёрдым льдом. Хрупкие участки закончились. Со странным тоскливым чувством оставляя свою находку, Бартеро окунулся в метель.