– Пойдем, я покажу тебе, какая тут красотища.

В семье считалось, что Женька готовится к вступительным экзаменам, но обеим сестрам было недосуг поинтересоваться, куда именно она собирается поступать. Если вообще собирается…

– Церковь не одобряет актерство.

Она даже остановилась:

– С чего ты…

– Но на самом деле примерять чужую личину – не такой уж и грех. Важно – что именно ты несешь зрителю в таком образе. Если добро и любовь…

– Почему ты вдруг об этом заговорил?!

Уголки его губ заиграли – вверх-вниз:

– Ты ведь хочешь попробовать?

– Вот черт! Ты экстрасенс, что ли?

Он поморщился:

– Не надо нас путать… И не поминай, пожалуйста…

– Ты семинарист?

Это почему-то рассмешило его.

– Мы ведь уже договорились, что я художник!

– А ты не врешь, что художник? Ты из тех, что рисуют для себя или для мира? – Она плохо представляла разницу между теми и другими, но почему-то спросила об этом.

Он повернулся. И ее будто насквозь прошило этим взглядом, который был как раскрытая ладонь: я доверяю тебе полностью. Женька даже дышать перестала, чтобы удержаться на том уровне, который предлагал Мишка. И кажется, у нее получилось сбалансировать на непривычной высоте, потому что он продолжил:

– Я все делаю для того, кто наделил меня этим талантом.

«Ну, я же говорила – семинарист», – подумала Женька несколько разочарованно. В ее воображении начала расти монастырская стена…

А Мишка уже показывал, как переливаются оттенки бархатистой травы, вобравшей солнечные волны. Ей захотелось прижаться ладонью к одному из желтых пятнышек, но она еще не доверяла Мишке настолько, чтобы быть с ним самой собою. Он, похоже, был из другого теста, его открытость могла показаться просто придурковатостью, если б…

«Да просто если б он не был таким симпатичным!» – ее развеселила эта мысль. Посмеяться она любила, но Мишка этого пока не знал.

– А твоя дребезжащая пластинка прибудет?

Почти девчоночий голос за стеной прозвучал так ясно, что Глеб мог вздрогнул от неожиданности, если б был на это способен.

«Да что эта девочка знает о дребезжащих пластинках?!» – его и раньше раздражало, когда люди брались рассуждать о понятиях, с которыми сами дела не имели. Эта юная соседка никак не могла слышать ни граммофон, ни патефон, ведь Глеб и сам их не слышал. Его юность пришлась на преломление десятилетий: в восьмидесятом он окончил школу.

Мысли его улыбнулись. Этот год всегда будет помниться даже не самой Олимпиадой, а прощанием с медвежонком, улетающим на воздушных шарах. Тогда Глеб еще не добрался до Москвы, он следил за поднимавшимся в небо медвежонком по телевизору и до сих пор помнил, как все острее щипало в носу. От него улетало детство… Каждый на стадионе прощался с чем-то своим. И в то же время все вместе плакали от единого ощущения, что так хорошо уже и быть не может.

Ему была знакома эта горестная беспомощность. Как раз за год до олимпийского лета он впервые знакомился, а потом прощался с Черным морем. Оно было тогда вроде как единственное, другие моря доставались единицам. И хотя после Глеб мог позволить себе любое, Черное оставалось единственным…

В тот последний, пасмурный день в Ялте, то перебивая, то сливаясь с дыханием волн, возбужденных нетерпеливым ожиданием шторма, где-то вокруг, не в голове, а в воздухе звучала песня: «Зачем же я пришел сюда? Ведь море – это лишь вода…»[1]

Но Глеб уже тогда понимал, почему стоит ехать к морю за тридевять земель. Не ради загара, конечно, и не за курортными романами, все это лишь приятное приложение. Но ощущение величия и свободы, которыми должна быть наполнена каждая жизнь, так зримо и пронзительно не чувствуется больше нигде.

Жаль, что это ощущение забылось так скоро… Жизнь прошла и без величия, и без свободы.

…Другой женский голос, хрипловатый, насмешливый, ответил с укором, который невозможно было принять всерьез:

– Не смей издеваться над ним, малыш! Он влюблен в меня столько лет, сколько ты еще и на свете-то не живешь. Это, знаешь ли, заслуживает уважения.

– А по-моему, это глупо!

– Любить меня?

– Да нет! Не именно тебя. Вообще мучить себя из-за кого-то столько лет! Он же знает, что ты к нему никак.

– Достань-ка лучше заливку, наш пирог требует сдобрить его.

– Он успеет допечься?

– Ну, не ринутся же они сразу к столу… Предполагается, что сначала их заинтересует дом, а потом уже стол.

– Так он приедет?

Старшая из женщин («Мать?» – попытался решить для себя Глеб) ответила не сразу:

– Я пригласила.

– А вот зачем, если ты хочешь отвязаться от него?

– Разве я сказала, что хочу отвязаться?

Юный голос протянул с упреком:

– Света! Ты что, как собака на сене, что ли? Он же тебе не нужен!

«Не мать, – уловил Глеб. – А кто же она ей тогда?»

Это не слишком-то волновало его, но нужно было хотя бы попытаться набить каким-то мусором ту временную пропасть, что зияла вокруг его постели.

– Женька! Нужен, не нужен… Негоже так говорить о людях! Ванечка – мой друг, и я им дорожу как другом, как же – не нужен?!

Глеб запомнил: «Женька. Вот как зовут эту девочку». У него была масса времени, чтобы вырастить из имени образ. Но этим он займется позднее, когда женщины выйдут из кухни. Из его теперешней жизни.

Между тем Женька, словно оттолкнувшись от его мысли, выкрикнула, юродствуя:

– Скажите, возможна ли дружба между мальчиками и девочками?

– Возможна, малыш, возможна. Только не в твоем возрасте. Не когда гормоны бушуют.

– Не так уж они и бушуют, между прочим… А ты почему за Ванечку замуж не вышла еще до того, как вы в друзей превратились?

«Да, почему?» – протиснулся Глеб в едва наметившуюся паузу.

Часы в комнате звучно зашуршали, отсчитывая секунды, а разрыв между прозвучавшими словами и будущими все тянулся и тянулся, превращаясь в зловещую временную трещину. Глеб с ужасом ощутил, что соскальзывает в пустоту, от которой каким-то чудом успел отвыкнуть за те минуты, что прожил с голосами незнакомых людей. Роза просчиталась: он припал к этой призрачной жизни всем, что в нем еще могло чувствовать.

«Они вышли из кухни? Догадались, что здесь дыра? Нет, как это возможно?» – вопросы стучали быстрее часов, а ответов не было. Если эти женщины просто перешли в комнату, Глебу оставалось только смириться и учиться тому, чего в нем никогда не было, – терпению. Ему нравилось жить в движении, на скорости, в порыве, потому он когда-то и примчался в Москву: этот город жил в его темпе. Зря он построил этот дом за городом, может, это и стало его главной ошибкой…

– Малыш, разве ты не знаешь, что я была замужем? – наконец отозвалась женщина, по голосу которой Глеб успел соскучиться за эти нескончаемые секунды.

– Так вроде даже дважды, – хихикнула та, которую он про себя называл девочкой, хотя ей вполне могло быть лет двадцать.

Светлана густо хмыкнула:

– Первого-то я не считаю! Я же ушла от него. Замазала чернилами на листе своей жизни.

– До того густо, что я даже в лицо его ни разу не видела.

– Иногда мы созваниваемся…

Женька подождала, но содержание разговоров не приоткрылось ей. Тогда она сердито спросила:

– И что там без него осталось? Один Петя?

И опять разразилась тишина, которой Глеб так боялся. Как давно? Пять минут? Почему эта женщина так долго не могла заговорить об этом самом Пете?

У Глеба в жизни был свой дядя Петя, комический персонаж, этакий фронтовик Хлестаков, с оторванной пяткой. Глеб хорошо помнил, как менялись на протяжении его детства рассказы дяди Пети о его участии в великих битвах Второй мировой. Сначала тот нехотя признавал, что не доехал до фронта, потом решился вплести в свое повествование одну атаку, за ней другую и постепенно добрался до Берлина. Выходило так, хотя дядя Петя и не решался утверждать напрямую, это казалось чересчур даже ему самому, что пятку ему оторвало во время водружения советского флага на крыше Рейхстага. Но поскольку он сразу попал в госпиталь, воспели только тех двоих героев, что немного помогали ему. Обидно? Ну, что вы! Главное, мы победили!