Он покачал головой, удивляясь своей былой наивности.

– Вы бы ужаснулись – я не преувеличиваю, именно ужаснулись, – если бы узнали, на какие унижения приходится идти ради того, чтобы поместить несчастного голодающего маленького итальянца в дом с бассейном и семью слугами, а впоследствии отправить парня в Гарвард.

Холт остановился, обвел настороженным взглядом вокруг, словно заблудился в спящем городе.

– Пожалуй, мне пора возвращаться. Берта будет волноваться.

– Если я могу вам чем-то помочь, – начал Джек.

– Я не хочу отнимать ваше время. Мне известно, что у вас тут важная работа, вы – занятой человек. Но если вы случайно окажетесь в посольстве и встретите там друга, у которого хорошие отношения с итальянскими властями… – Он посмотрел на часы. – Уже поздно. Может, на этой неделе мы пообедаем втроем – вы, я и Берта, и тогда я расскажу вам, у кого я уже был, какие шаги предпринял…

– Обязательно, – сказал Джек.

– Вы славный человек, Джек. Я рад, что этот разговор состоялся. Признаюсь, поначалу вы мне не слишком понравились. Но сейчас я знаю, что вы мне очень нравитесь, – искренне сказал он. – Очень.

Повернувшись, он зашагал по улице в сторону клуба – уголовник-миллионер, отсидевший шесть лет в Джолиете, штат Иллинойс, воспитавший в себе терпимое отношение к итальянцам, администраторам детских приютов, католикам, евреям, протестантам, старьевщикам, владелец ковбойской шляпы и нефтяных скважин, живущий в скромном римском palazzo. Честный и беспомощный, он шел мимо мрачной, запертой церкви к своей жене, которую, будь она мужчиной, следовало бы назвать алкоголиком и которую (по мнению Холта) способны оторвать от бутылки лишь детские пальчики.

Джек смотрел на рослого, плечистого мужчину в широкополой шляпе, вынужденного скрывать свои доходы и прибегать к искусственному осеменению; американец шагал, освещенный уличными фонарями, вдоль реки, которую он, по его словам, мог переплыть, вопреки свидетельствам литературных источников, даже в доспехах.

«Дома, в Париже, – с усмешкой сказал про себя Джек, – мне приходится думать лишь о пустяках – например, сбросят русские бомбу до конца года или нет».

Провожая взглядом Холта, который вскоре превратился в безликую точку, затерявшуюся среди камня, фонарных столбов и мертвых деревьев, Джек понял, почему Делани счел необходимым познакомить его с американцем. Делани в чем-то зависел от Холта – возможно, контракт на три картины был способен восстановить его престиж и финансовое положение на ближайшие десять лет. В свою очередь, Делани был готов оказать Холту любую ответную услугу. Если посредничество Делани приведет к тому, что Джек окажет содействие Холтам в их борьбе с италоамериканской бюрократией и усыновлении вожделенного легхорнского сироты, режиссер сможет рассчитывать на благодарность нефтедобытчика. Джек усмехнулся. «Знакомый прием. Деспьер и его статья. Делани никогда не остановится. Его мозг работает круглосуточно. Наверно, мне следует потребовать прибавки к жалованью. Эндрюс, актер на любые роли, обращаться в случае неприятностей – деловых, творческих, связанных с алкоголизмом».

И вдруг улыбка сползла с его лица. Делани хитрил всегда, это правда, но играл он по-крупному; ставки были значительными. В молодости он не опускался до мелкого обмена услугами. Какую бы самоуверенность ни источал сегодня Делани, на карту была поставлена его жизнь, и он, зная об этом, использовал в борьбе любые подручные средства, способные спасти его. «И если он считает, – подумал Джек, – что в моих силах помочь ему выплыть, я сделаю все от меня зависящее как сейчас, так и в дальнейшем».

Понимая это, Джек сознавал, что не только просьба Делани привела его в этот город, не ради одного Мориса он находился тут. Джек прибыл сюда и ради себя самого. Морис был частью времени, которое Джек считал лучшим в своей жизни, частью тех незабываемых предвоенных лет, когда он любил Делани так, как сын может любить отца, брат – брата, солдат – солдата, воюющего на его стороне; судьба каждого из них зависела от силы, мужества и таланта партнера. Выручая Делани, он спасал чистейшие воспоминания своей молодости. Если Делани потерпит крах, он, Джек, тоже испытает горечь поражения. «Я спасу Мориса, – подумал он, – любой ценой. Еще не знаю как, но спасу».

Эти две недели, похоже, будут насыщенными, сказал себе Джек, возвращаясь в отель мимо закрытых окон, запертых церквей, фонтанов, бьющих посреди безлюдных площадей, разрушенных храмов и обломков стен, укрывавших две тысячи лет назад горожан от врагов.

«Желаю хорошо провести время, cheri», – вспомнил он слова, произнесенные женой в аэропорту.

Возле отеля он замер в нерешительности. Двое полицейских шагали по тротуару мимо входа в здание. Глядя на них, Джек подумал, как будет по-итальянски: «Друзья, несколько часов назад один молодой человек угрожал убить меня. Пожалуйста, поднимитесь в мой номер и проверьте, не прячется ли он под кроватью?»

Полицейские удалились. «Не переночевать ли в другом месте, где мне удастся поспать без помех, без риска снова увидеть Брезача?» – мелькнула мысль в голове Джека. А утром он решит, как избавиться от парня раз и навсегда.

Идея была соблазнительной. Но Джек возмущенно покачал головой, сердясь на себя за трусость. Он вошел в отель и взял ключ. Записки не было.

Джек без колебания вошел в свой номер. Уходя, он не погасил свет.

В гостиной никого не было. Он заглянул в спальню и ванную. Вернувшись в гостиную, запер дверь, выключил лампы; снова переступил порог спальни, начал раздеваться. Лег в постель. Она оказалась ледяной, Джек поежился. «Если бы Делани не позвонил, где бы я был сейчас?» – подумал он.

Джек согревался, лежа под одеялом на порванной простыне.

– О Гимен, Гименей, – тихо произнес он в темноте, потом закрыл глаза и стал ждать, когда придет сон.

Утро не сулило ничего хорошего. Джек проснулся поздно; голова болела, вчерашняя выпивка не прошла бесследно. Боясь опоздать в студию, он наспех принял душ. Внизу он не обнаружил в своей ячейке послания от Вероники; когда Джек садился в автомобиль, ему показалось, что он заметил Брезача, застывшего у стены магазина, расположенного напротив отеля; юноша, похоже, следил за входом в здание. Во всяком случае, там определенно стоял человек в пальто с капюшоном; он явно кого-то поджидал с настороженным, агрессивным видом.

Делани и секретарша режиссера встретили Джека в проекционном зале; невыспавшийся Морис нервничал, глаза у него были красными.

– Господи, Джек, – произнес Делани, когда Эндрюс перешагнул порог комнаты, – у нас нет в запасе десяти лет.

Джек взглянул на часы.

– Я опоздал лишь на пять минут.

– Пять минут, – проворчал Делани, – пять минут. Приступим к работе.

Он дал сигнал, комната погрузилась в темноту, и на экране возник бормочущий Стайлз.

– Я вернулся, – произнес актер. – У меня не хватило сил. Без тебя я не могу быть счастлив.

Джек вздохнул.

– Воздержись от критических замечаний, – сказал Делани. – Лучше подумай, как произнести эти слова, чтобы они не звучали глупо.

Его голос был резким, раздраженным. «Хорошо, – подумал Джек, – что вчера интуиция не подвела меня и я не был слишком откровенен, говоря с Делани о картине. Надо дождаться удобного момента для искренности. Наступит ли он когда-нибудь?»

Они в течение часа работали над одной сценой, репетируя и ничего не записывая. Даже сам Джек слышал, что его голос звучит неубедительно, фальшиво. Делани не пытался ему помочь, не давал советов; он лишь недовольно сопел и периодически просил киномеханика прокрутить эпизод снова, говоря Джеку: «Попробуем еще раз».

Через час произносимый текст потерял всякий смысл для Джека; слова, повторяемые им, казалось, не могли иметь отношения к происходящему на экране. Внезапно Делани сказал:

– Ладно, теперь запишем на пленку. Ради бога, Джек, попытайся думать о том, что говоришь. Это важное признание, признание в любви, он мечтал об этой девушке десять лет и наконец случайно встретил ее. Его голос не может звучать так, словно он произносит: «Я хочу на обед суп с лапшой».