Юлька смотрела изумленно, потом развела руками:

— Слушай, ты так завелся… Кто бы мог подумать, что ты патриот! Вообще-то мне сказал это программист, из хорошей фирмы. По-русски, кстати, сказал. Я не имела в виду ничего такого, обидного.

— А никто и не обижается, — ответил я помедленнее. — Просто понимаешь… как бы это сформулировать… Я вступил со своей страной в какие-то более близкие отношения, чем просто денежно-вещевые. Вот я хожу ее защищать. Мне противно, когда она проявляется как-то по-уродски. Слушай, давай эту тему отставим?

— Да дело же не в том. А в том, что мне за тебя страшно. Вы не можете вечно выигрывать. Арабов слишком много, они могут проигрывать и проигрывать. А вы живы до первого поражения. Уедем, а?

Она смотрела тревожно и грустно, как-то очень по-бабьи. Словно мой эшелон уже начал движение. А может действительно проводить девушку за океан?

— А где ты познакомился со своей гелфрендой?

— Еще в армии, давно.

— А, да, у вас же девочки тоже служат. И что же делала в армии твоя подруга?

— Да так, ничего. Была на курсах, как это… военных птичниц.

— Что??? Это просто «Свинарка и пастух»! Я сейчас умру! — Юлька билась в истерике. — Сашка, все, что хочешь… Объясни, кто это — военная птичница? Она что, боевых петухов выращивала?

Вообще, правда смешно. Как-то эти армейские термины не переводятся на индоевропейские языки.

— Понимаешь, у наших девушек довольно ограниченный выбор.

Юлька обсмотрела меня с головы до ног и сказала:

— Да уж…

— И это тоже, — кивнул я. — Вот Орка. Мечтала выйти замуж за ведущего детской телепередачи и стать военной летчицей. А вместо этого… Короче, если оставить в стороне мужчин и сконцентрироваться на военной службе… Короче, ей прислали список. Кем она может быть в армии. Там было несколько разновидностей секретарш, военная птичница, ну, это те, кто отгоняют птиц от авиабаз. И эта, сейчас ты опять будешь смеяться. Наблюдательница за воздушными шарами… Так, успокоилась? А рано — в списке была еще ныряльщица в мелкой воде.

— Да ну тебя, ты нарочно так все переводишь. Ныряльщица в мелкой воде это же аквалангистка.

— Угу. Военная аквалангистка водоизмещением пять сотых тонны.

— М-да… В Святой Земле, я вижу, браки заключаются не на небесах. У вас они заключаются в армии, да?

— В армии мы только познакомились. А парой стали через несколько лет. Студентом, я подрабатывал охранником в школе, где она преподавала.

— Она что, старше тебя?

— Да. На десять дней. Просто девушки служат в армии на год меньше.

Вечная слава изобретателю кредитных карточек. Венеция — единственный город, где ощущаешь свою экономическую ущербность. Мы вышли из ресторана и сырой ветер разбавил алкоголь. Мы боролись с ним, прячась в первых попавшихся барах и победили.

— Смотри, Юлька, какая стая гондол. Кружат повсюду. В Тауэре — вороны. Здесь — гондолы. «Черный воронок» гондолы уже отправлен за нами…

— Хочу гондолу!

— Говновопрос!

— А у тебя нет денег.

— А 10 лет назад у меня что, были деньги на цветы?

— А я знала, где ты их тыришь. Просто делала вид.

— Может хватит?

— Что?

— Делать вид.

— Дурак.

— Даже больший, чем ты думаешь.

— За это я тебя и люблю.

— За это не любят.

Мы снова были на Сан-Марко. И на знаменитом пьяццо уже закрылись все заведения. На площади, в растерявшемся от обилия венецианского стекла витринном свете, остались только мы и мертвые голуби.

— Когда я была здесь с Марио… что ты на меня так смотришь? Ты же знаешь — была, потому что после Сан Лео мы плюнули на все наши римские дела. Нет, это не была любовь, а, я это уже говорила, да? В смысле, с моей стороны. Но это был фейерверк! Мы сорвались на север, потому что в Венеции был карнавал. Этого нельзя было упустить. Знаешь, это было… Ну, ладно, ладно, все, а то ты так смотришь…

Да никак я не смотрю. В этом свете вообще нельзя понять, как кто смотрит. Глаза блестят, как осколки и все. Хочется ей, чтобы на нее так смотрели. Карнавально, ага.

— Я смотрю не на тебя. Очень интересно как раз.

— Сквозь меня? — подхватила Юлька. — Ну ладно. Так вот, я не смогла доесть пирожное во «Флориане» и захотела покормить голубей. Ясно, что я нарочно его не доела. А меня за это, представляешь, чуть не оштрафовали. В Венеции ты не имеешь права кормить голубей чем попало. Я, кстати, знала что кормить нельзя и штрафуют. Мне стало интересно что он сделает. А вообще, нужно купить специальный корм. А в него добавляют какую-то противозачаточную гадость — чтоб не размножались. Но кто-то все равно размножается, а кто-то дохнет.

Что же он сделал, интересно? А нам не интересно:

— На то и Венеция. Коварство и любовь. Тебе продают корм для птичек, а ты их травишь. Умиляясь и на собственные средства.

— Как морских свинок! — хитро прищурилась она. — Сашка, знаешь, странно, что ты уже взрослый. И я тоже. Взрослая. Свинка.

— Ага. Кстати, этих не отравили. Этих задавила толпа своих же. Взрослых.

— Пошли отсюда.

— Лучше поплыли.

— Нет, не надо.

— Нога разболелась.

— Врешь!

Замок на гондоле был еще смешнее, чем на съемной тележке.

— У тебя шпилька есть?

— И подвязки тоже нет. Ладно, на.

Она протянула мне большую канцелярскую скрепку.

— Откуда?

— Листочки скрепляла. Скачала инфу из интернета. Я ведь была здесь всего один лишь только раз. Да и то в угаре.

— Тогда считай до десяти.

Амбарный замок раскрылся на счете «семь». Гoндола была как галоша сверху черная, а внутри красная. И защищала от сырости.

— Предел падения, — констатировал я. — Воровать галоши из парадного это предел падения. Лезь под чехол, а то заметут. Ляжем на дно. Отнесет подальше, потом будем грести.

Юлька словно и не слышала, внимательно и восторженно смотрела на берег. Ну ладно, тогда и меня это тоже не слишком волнует.

Хорошо заглядывать в освещенные окна с воды. Дворцы ожили, дневные мертвые духи обрели плоть. Они наполняли влажный венецианский воздух электричеством и не желали спать. Казалось даже, что эта жизнь выходит за рамки окон и происходит уже на большой венецианской сцене, не разбирая земли и воды. Какое-то смешение слоев времени, пространства и фантастики.

В этом городе, бросавшем вызов здравому смыслу, было возможно все.

— Правда грустно, что мы никогда не попадем в их жизнь? — Юлька неотрывно смотрела на удаляющиеся высокие светлые окна, на силуэты в них.

— Зато они уже попали в нашу.

Разлагающаяся канальная вода, приправленная тиной, слизью и мочoй, отстала. Запахи соли и йода сгустились, как в ингаляции. Признаки сухопутной жизни окончательно прекратились, когда звукоряд суши сменился морским. Еще доносились сквозь влажную вату воздуха то обрывок музыки, то обрывок голоса, но вокруг уже происходила другая реальность, зыбкая, ненадежная, обманная. Всплески волн только подчеркивали ту особенную тишину моря, которой не нужно безмолвие, но которая цельна и абсолютна своей обволакивающей силой.

Мы молча передавали друг другу пластиковую фляжку двенадцатилетнего «Glenfiddich». На этикетке было написано «Made without compromise». Это тоже согревало.

— А мне всегда были противны компромиссы, — сказала Юлька с истовой пьяной верой в произносимое. — Чем больше я на них ходила, тем было противнее. А чтобы избавиться от опротивевшего компромисса, каждый раз приходилось выбирать — идти на еще больший или удавиться.

Знакомо.

— И что ты выбирала?

— Удавливала партнера по предыдущему компромиссу.

Единственное весло оказалось слишком большим. Грести, как на каноэ, не получалось. А днем было слишком много впечатлений, чтобы запомнить как им орудуют. Нас медленно относило вглубь лагуны. А нам было на это наплевать.

Мы пели итальянские песни на русском языке. И русские песни на итальянском: «Уно уно уно уно моменто… сакраменто!» Потом Юлька кабацким цыганским голосом спела «Поедем, красотка, кататься… ты помнишь, изменщик коварный, как я доверяла тебе…» Нижние ноты у нее были как в духах сладкие, тяжелые и зовуще. Потом я решил спеть Юльке «А-Тикву», но понял, что не знаю слов. Тогда я отбил мелодию веслом по заливу, причем стоя — гимн все-таки. Юлька тоже встала из солидарности и уважения, только все время хваталась за меня, и мы раскачивали лодку, то есть, гондолу. Но так раскачать ее, как раскачали мы самих себя, нам, к счастью, не удалось.