Перед родами мы ходили на курсы и учились правильно дышать. По утрам Ульрика плохо себя чувствовала, и я массировал ее отекшие ноги.

За неделю до расчетной даты родов Ульрика разбудила меня в четыре часа утра. Она стояла в изножье кровати, завернувшись в одеяло:

– Адам, Адам! Воды отошли!

Мы взяли такси и поехали в роддом, и когда Ульрика лежала передо мной на кушетке, извиваясь от боли, а акушерка натягивала длинные перчатки, до меня наконец дошло, что именно поставлено на карту и как легко все может пойти не так. Словно все это время я копил страх и тревогу в потайном уголке души и теперь все разом выплеснулось наружу.

– Сделайте что-нибудь!

– Папа пусть сядет, – сказала медсестра и указала на стул рядом с Ульрикой. Едва приземлившись на стул, я снова вскочил. – Спокойно, возьмите себя в руки, – сказала акушерка.

Ульрика тяжело дышала и ругалась. Когда накатывала новая схватка, она с усилием садилась, кричала и вслепую била руками вокруг себя. Схватив ее за запястье, я настойчиво шептал сквозь зубы молитву. Медперсонал по-прежнему обращался к нам совершенно спокойно. Никаких оснований для беспокойства не было. Однако по их глазам я увидел: что-то изменилось. Их движения стали отрывистыми, инструкции акушерки звучали резко, и вскоре воздух в комнате так сгустился, что кажется, давил на нас. Призвали врача, говорившего нервно и с акцентом, и я услышал слова «экстренное кесарево сечение».

– Что происходит? – раз за разом спрашивал я.

Меня они не слышали. Акушерка наклонилась к Ульрике и жестко, по-деловому сказала:

– Ребенок застрял плечиками. Когда придет очередная схватка, тужься что есть мочи. Надо, чтобы ребеночек вышел.

Я крепко держал Ульрику за руку. Она тряслась всем телом.

– Дорогая, ты сможешь!

Она замерла и напряглась. В комнате стало тихо, и я буквально ощутил волну боли, пронесшуюся по ее телу, когда она изо всех сил тужилась.

– Боже, помоги!

Акушерка потянула изо всех сил, Ульрика издала звериный рык. Я крепко держал ее и клялся Богу, что не прощу ему, если это плохо закончится.

Тишина окутала нас, как мягкое одеяло. В этот момент можно было бы услышать, как Бог щелкнул пальцами. Самая длинная секунда в мире. Все, чем я дорожил, было брошено на весы. В голове у меня не осталось ни единой мысли, однако я знал, что все решается в этот момент. В тишине.

Оглянувшись, я увидел его. Синий окровавленный комочек на полотенце. В следующее мгновение комната заполнилась самым прекрасным детским криком, какой я когда-либо слышал.

Лицо Стеллы пронеслось у меня перед глазами, когда я несся вслед за Ульрикой в кухню. Хотя нашей девочке уже девятнадцать, при мысли о ней я всегда вижу детское личико – полные любопытства глаза, веснушки и косички с резиночками.

Ульрика схватила трубку нашего городского телефона, висевшего на стене как реликвия. За время разговора я не спускал с нее глаз.

– Это был Микаэль Блумберг, – сказала она, положив трубку.

– Кто? Адвокат?

– Он только что назначен представлять интересы Стеллы. Она в полиции.

Моя первая мысль была – что наша дочь стала жертвой преступления. Авось ничего серьезного. Даже если ее ограбили или избили, это ничего. Лишь бы не изнасилование.

Беседуя об этом с другими отцами, я пришел к выводу, что совсем не одинок в своем жутком страхе – что мою дочь изнасилуют. Возможно, потому, что мы, мужчины, не представляем себе худшего преступления против другого человека, хотя и не можем во всей полноте ощутить, что это такое – жить в постоянном страхе стать жертвой сексуального насилия.

– Мы должны немедленно туда ехать, – выпалила Ульрика.

– Что произошло? – спросил я, вспомнив о странном телефонном разговоре и объявлении в Сети. – Что-то с мотороллером?

Ульрика бросила на меня такой взгляд, словно я сошел с ума:

– Черт с ним, с мотороллером!

По пути в прихожую она толкнула меня в плечо.

– Что сказал Блумберг? – спросил я, но не получил ответа.

В шоковом состоянии все люди проявляют себя по-разному – никто не может заранее предсказать, как поведет себя в острой ситуации. Я проходил антикризисные тренинги и знаю, как люди реагируют на тяжелые ситуации. Бессчетное количество раз я имел дело с людьми, находившимися в кризисном состоянии и пережившими психическую травму. В этот момент все это не имело ни малейшего значения.

Ульрика уже схватила свое пальто с вешалки в прихожей и направлялась к двери, но вдруг резко остановилась.

– Подожди, я должна сделать одно дело, – сказала она и вернулась в дом.

– Да расскажи наконец! Что сказал Блумберг?

Я понесся за ней через кухню. У лестницы она обернулась и замахала на меня руками:

– Подожди здесь. Я сейчас приду!

Я изумленно застыл на пороге и стал считать секунды. Вскоре Ульрика снова спустилась по лестнице и протиснулась мимо меня.

– Что ты сделала?

Я вышел за ней в холл, продолжая повторять свои вопросы – что случилось и что сказал Блумберг.

И снова передо мной встало лицо Стеллы. Ее беззубая улыбка, маленькие ямочки на мягких щечках. И я подумал обо всем том, чего желал ей – и чего не получилось.

Знакомые предупреждали нас о тяготах младенческого периода. Никому из нас не удастся как следует высыпаться, ребенок будет орать, есть и какать, о сексуальной жизни можно забыть, мы начнем ненавидеть друг друга. Многие считали, что мы к тому же слишком молоды. Некоторые полагали, что мы испортили себе жизнь. Временами мне представлялось настоящим чудом, что люди вообще производят на свет детей.

Но Стелла оказалась образцовым младенцем. Очень скоро она научилась спать всю ночь, засыпала где угодно и просыпалась тихая и спокойная, всегда всем довольная, что многим кололо глаз. «Подождите, то ли еще будет», – говорили они. Друзья и коллеги, знакомые и родственники – все высказывались по этому поводу.

Чувствовать грудью биение сердца другого человека – значит ощущать Господа. Стелла лежала на мне, я гладил ее нежную кожу кончиками пальцев – и не мог наглядеться на нее. Под моими ладонями мягкие округлости ее тельца были податливы, как расплавленное стекло. Мы дышали в унисон.

Легко поверить в то, что лучшее впереди. Подозреваю, что это глубинная человеческая особенность. Даже Бог учит нас тосковать по тому, что будет.

Но почему же мы никогда не задумываемся о том, как быстро проходит время, когда нам хорошо?

Первое слово Стеллы было «абба». Так она говорила и обо мне, и об Ульрике. Сейчас большинство шведов связывают это слово с поп-музыкой или маринованной селедкой[7], но на языке Иисуса – арамейском – оно означает «папа».

Четыре прекрасных осенних месяца я провел со Стеллой в отпуске по уходу за ребенком и день за днем наблюдал, как развивается ее личность. Другие родители, приходившие на детские мероприятия в нашу общину, говорили, что она – папина дочка, каких свет не видел. Боюсь, лишь задним числом я в полной мере осознал суть этого выражения. В каком-то смысле вся моя жизнь была esprit d’escalier[8].

Ни разу не удалось мне остановить мгновение. Все утекало между пальцев.

Похоже, я обречен тосковать.

Мы стояли в прихожей. Моя рука лежала на замке. Ульрика дрожала всем телом.

Почему звонил Блумберг? Что Стелла делает в полиции?

– Рассказывай!

– Я знаю только то, что сказал Микаэль.

Микаэль Блумберг. Его имени я не слышал несколько лет. Блумберг был известен не только в юридических кругах. Он прославился как один из лучших защитников в стране, представляя интересы обвиняемых во многих скандальных делах. То и дело фигурировал он в вечерних газетах и появлялся в качестве эксперта в телепередачах. Именно он взял когда-то Ульрику под свое крылышко, помог ей добиться успеха в качестве адвоката. Я никогда не питал к нему особой симпатии. Высокомерный и напористый тип.