– Ваш дар успели изуродовать, благо не окончательно… Но это я носить запрещаю. Ясно?

Элиза кивнула, впрочем, сумела сказать:

– Маменька…

– Ваша матушка пытается лезть в дела, в которых ничего не понимает. Но я сумею донести до нее свое неудовольствие.

Рядом с ним было…

Спокойно? Пожалуй. И сестрица, в кои-то веки замолчавшая, радовала премного.

– Итак, мне интересно, чего вы сами желаете? – жених предложил руку, и Элиза ее приняла. А заодно задумалась: чего она желает?

Никто и никогда не спрашивал.

Никто и никогда…

А она сама…

– Не знаю, – честно ответила она, хотя с ответом ее как раз таки и не торопили. Ветрицкий же кивнул, соглашаясь будто, что вот так, с ходу, и не поймешь, чего пожелать. – Я… наверное… научиться, как вы… и стать хорошей женой…

Элиза запнулась. Вздохнула. И призналась:

– Только вряд ли получится…

– Почему?

– Я ведь… я не слишком красивая. И глупая. И неуклюжая. И музицировать не умею.

– Поверьте, – он позволил себе легкую усмешку, – я в состоянии купить себе театр, если уж потянет музыку послушать. Вы милая девочка, но пока слишком девочка…

И Элиза подавила вздох разочарования. Значит, откажется, и тогда сестрица преисполнится уверенности, что случилось это исключительно благодаря ее красоте, а матушка окончательно в Элизе разочаруется и точно в монастырь отправит.

Сбежать.

И…

– Не спешите. Свою долю глупостей вы еще исполните, – Ветрицкий остановился и, подняв пальцами Элизин подбородок, заглянул в глаза. – Не стоит смущаться. Это нормально. Молодость порывиста и искренна в своих устремлениях. А что не всегда оные разумны, это ведь не их вина… я бы предложил вам следующее: учиться.

Помолвка состоится, и договор будет подписан. А значит, Элиза, можно сказать, замужняя жена, потому как такие договоры не разрывают просто так, и если подпишут, то маменька позволит переехать…

– В переезде пока нет нужды. Я отправлю к вам учителей. И компаньонку. Полагаю, она сумеет оградить вас от излишнего внимания вашей… родни. Попытаемся восстановить ваш дар…

– А если…

Если дар не восстановится, будет ли этого достаточно, чтобы помолвку разорвать?

– Не переживайте… вы очаровательны. Юны. И неглупы. А потому я в любом случае буду рад назвать вас своей женой…

Память.

Память сминается под пальцами, она словно теплый воск, и Димитрию сложно ею управлять. Он пытается. Он не думает о Ветрицком. Кажется, тот недавно погиб… Несчастный случай или что-то вроде? Или не в случае дело, но…

Дальше. Вдох. Выдох.

Учеба. Дни, слипшиеся в одно. Компаньонка, оказавшаяся такой милой… только для Элизы. Она и вправду как-то сделала так, что маменька перестала к Элизе придираться, вдруг озаботившись приданым Стешеньки и вовсе ее судьбой.

Ей нужен жених не хуже.

Вот только кому надобна невеста без дара? И Стешка понимает. И злится. И давится неспособностью своей эту злость обуздать.

– На редкость несдержанное и неразумное поведение, – компаньонка говорит с легким акцентом, хотя и чисто, и Эля кивает. – Женщина, которая так себя ведет, не может рассчитывать на удачную партию. К счастью, внешность на самом деле решает мало…

Дальше.

Приезды Ветрицкого. Прогулки по полям. Букет из ромашек и колокольчиков. Разговоры…

– Его императорское величество давно уж отошел от дел, – Ветрицкий говорит с ней как со взрослой. – Это печально, поскольку ныне судьба империи оказалась в руках людей недостойных… если вовсе людей.

Она слушает.

Бестолковая влюбленная девочка, готовая ради ласкового слова в омут кинуться. Она и кидается, пропитываясь духом этой нелюбви к короне.

Ей кажется, что ей доверяют.

Как же…

– Ее императорское величество, если подумать, тоже не виновата… все же в природе своей она далека от человека. Более того, кое в чем они, несомненно, людей превосходят… – Ветрицкий в Арсиноре бывал часто, привозя из поездок подарки, причем не только для Элизы, и разговоры.

Их Димитрий изучал особо тщательно, уже не испытывая ни брезгливости, ни угрызений совести, но лишь страх пропустить что-то и вправду важное.

К примеру, легкое внушение.

Да, девочка была менталистом, но юным, неопытным, что стоит слегка подтолкнуть такую в нужном направлении? Сделать чувства к Ветрицкому ярче, приглушив остальные.

Пусть оживает лишь рядом с ним.

Привыкает, что отныне весь мир ее – в нем лишь. А заодно…

Ее явно готовили.

К чему?

К представлению? Она, как супруга наследника древнего рода, обязана была бы предстать пред императорскою четой. Кто ждет от наивной сельской девочки удара?

Память сопротивляется.

Она хранит свет, и любовь, и растреклятые колокольчики. Еще аистов, что выплясывали в гнезде и трещали, трещали, запрокинув головы.

Первый робкий поцелуй.

– Вы мое счастье, – говорит Ветрицкий, и Элиза задыхается от избытка эмоций.

А Димитрия мутит от фальши.

– Мне придется уехать, душа моя, – он целует бледные ручки. – Но скоро я вернусь, и, полагаю, мы сыграем эту чертову свадьбу… я больше не готов ждать.

Это признание заставляет Элизу вспыхивать от стыда. И предвкушения. И сердце бьется часто-часто…

– Слушайся Катарину, – велит Ветрицкий. – Она тебе дурного не посоветует…

Он уехал и не вернулся.

Хмурый папенька.

Маменька в слезах и с платочком. Стешка, не скрывающая радости, и от этого втройне больно.

– Мне жаль, – отец отводит глаза. – Это был несчастный случай…

– Это было убийство, – Катарина слегка картавит. И говорит тихо, уверенно, и Лиза сразу верит ей.

– Кто?

– Стрежницкий.

Имя незнакомо. Оно колючее, гадкое, и Элиза повторяет его шепотом, пробуя на вкус. Имя вязнет на зубах. Имя вызывает отвращение, глухую злость, до тошноты, до…

– За что?

– Цепной пес короны, он не сам, он лишь делал, что велят… Не переживай, девочка моя. Ветрицкий о тебе позаботился…

Он и вправду оставил духовую грамоту, по которой Элизе отошли поместье и пара деревень, немалое денежное содержание и гарнитур из желтых алмазов.

– Он собирался делать подарок к свадьбе, – сказала Катарина, которая как-то сама собой осталась в семье, благо положенное ей жалованье Ветрицкий выплатил на десять лет вперед. – Вам бы пошло несказанно. Не стоит плакать. Вот увидите, жизнь сложна и непредсказума… Полагаю, у вас будет возможность восстановить справедливость.

Эта мысль прочно засела в Элизиной голове.

Справедливость.

Ветрицкий ее заслуживает, потому что он самый лучший… был… За что убили? И кто? Она, конечно, не могла узнать сама, но Катарина, верная Катарина…

– Гнилой, ничтожный человек. Во время Смуты ему удалось выбрать верную сторону, – она теперь была подле Элизы денно и нощно, надежно ограждая подопечную и от матушки с ее безумною идеей немедля выдать Элизу замуж, а еще отнять алмазы, ибо у Элизы траур, а Стешеньке нужнее, и от самой Стешки, и от всех иных забот. – Он многое творил такого, о чем ныне говорить не принято… Сказывают, он собственноручно удавил невесту…

– Свою? – спросила Элиза и поняла, до чего нелепо звучит этот вопрос.

– Свою. Это очень грустная история… о любви и доверии… Так уж вышло, что я знала несчастную Марену и потому от души ненавижу Стрежницкого.

Стоп. Вдох. Выдох.

И осторожно, не спеша, не разрушая тонкого полотна чужой ожившей памяти. Катарина… ее лицо расплывчато, и сложно сказать, красива она или нет. И вовсе разобрать хоть какие-то черты. Голос и тот будто бы меняется.

Высокая? Низкая?

Цвет волос, цвет глаз, все ускользает, будто бы Димитрий смотрит на нее сквозь закопченное стекло. Морок? Определенно.

– Мы были близки, как сестры… ближе, чем иные сестры…

Стешка давеча скандал закатила, что у Элизы платья лучше. Так ей из Арсинора привезли, по последней моде. Ветрицкий мерки отвез Ламановой, заказал гардероб для будущей жены. И сердце сжалось болезненно…