И снова снимки.

– Арсинор… расстреляли прилюдно, о чем и написали в газетах…

И еще один.

Кровь, кровь и снова кровь… Их вырезали, всех тех, кто был связан друг с другом незримыми узами родственной силы. Вырезали, не понимая, что пролитая кровь взывает к отмщению, а сила пробуждается, готовая выплеснуться.

И выплеснулась. Пролетела по людям, изменяя их, побуждая лить еще больше крови.

Лешек закрыл глаза и велел себе успокоиться. Тот, кого он ищет, где-то здесь, он сокрыт за снимками.

– У них детей быть не могло, во всяком случае, известных и признанных… – отец закрыл альбом и провел руками по лицу. – Мне повезло. Я не знаю, что делал бы, если бы остался здесь. Но я уродился на редкость слабым, больным, и никто из целителей не давал мне и года жизни… кроме Одовецкой.

– Той самой?

– Княгиня у нас одна, Лешек. Как тебе ее внучка?

– Пугает.

– Чем?

– Меня целители вообще пугают, – признался Лешек. – Есть в них что-то этакое… жуткое до невозможности. Вот, бывало, глядят, и думаешь, то ли они лечить тебя хотят, то ли вскрывать…

– Твоя правда. Значит, не глянулась.

Лешек вздохнул.

Молодая Одовецкая пахла морской солью и еще сталью, а железо… оно было в камне, но все одно было чуждым камню.

– Она тогда не была столь известна. Разве что скандальным разводом, после которого от нее отреклась собственная семья. Кажется, некоторое время она жила при монастыре, а после уж ее пригласили и на меня глянуть. Мне повезло…

Отец замолчал, впрочем, ненадолго.

– С позволения матушки Одовецкая увезла меня к морю. И не знаю, что она сделала… знаю, стоило это ей немало, потому как не бывает бесплатных чудес, но я выжил. И прожил этот клятый год, а потом еще один и еще… до пятнадцати лет я жил, как будто каждый день мой был последним. И сам понимаешь, что хотя матушка меня и навещала, но никто, даже она, всерьез не рассчитывал, что я не только выживу, но и когда-нибудь примерю корону. Да, меня учили. Грамоте и счету, языкам немного и прочей малости, без которой и вовсе не возможно обойтись. А в остальном я был представлен сам себе. И не скажу, чтобы сие меня сильно расстраивало.

Он помнил берег моря. Песчаную косу, которая вытянулась, раскинулась, подставляя белесый бок ветрам. Помнил само море, когда синее, когда сизое, порой спокойное, ластящееся. Бывало, подберется к самым ногам, лизнет кожу и отступит играючи, маня за собой. А после брызнет соленой искрой и покатится, покатится, слизывая и песок, и ветки.

Море приносило дары.

Пустые раковины, куски досок и однажды даже бутылку, про которую цесаревич Александр сочинил целую историю. В ней было место пиратам, сокровищам и храброму юнге…

О море он читал.

И слушал напевы его, часы проводя на берегу. И никто из челяди, которой полон был маленький их домик, не пытался помешать цесаревичу. Разве что Одовецкая имела обыкновение выходить с книгою. Она садилась в плетеное кресло, поправляла шляпку, открывала книгу и делала вид, будто читает.

– О чем ты думаешь? – спросила она как-то, когда читать надоело. А может, дело было не в книге, но в письме, заставившем Одовецкую морщиться, будто бы у нее болело что-то. Письмо цесаревич видел, и то, как Одовецкая его читала… И гримаса ее ему не понравилась.

– О море. Что за его краем? – цесаревич бросил камушек, и тот ушел в воду, вместо того чтобы прыгать.

– Смотря за каким краем.

Одовецкую он, мальчишка диковатый и, по мнению многих, чересчур уж разбалованный волей, пожалуй, любил. Она никогда не пыталась занудствовать, как его учителя. Не охала и не ахала, как престарелая кормилица, не говорила, что он мал еще и чего-то там не понимает.

К титулу, о котором, справедливости ради, вспоминали не так уж и часто, она тоже не взывала.

– Хочешь, я принесу тебе книгу?

– Хочу.

И на следующий день они читали вдвоем. Только Одовецкая в своем кресле, а Александр – сидя на земле. Книга была о дальних землях и людях удивительных, что на тех землях жили.

– Понравилась? – спросила княгиня, когда он закрыл книгу.

И цесаревич кивнул. А после добавил:

– Жаль, я никогда не увижу их…

– Почему?

– Потому что я болен и умру.

– Кто тебе сказал? – спросила она.

– Все говорят. Когда думают, что я не слышу. Я не глупый, я все понимаю. У меня больное сердце, и оно не излечится.

Она посмотрела внимательно, кивнула себе, собственным каким-то мыслям, и сказала так:

– Верно. Ты родился с больным сердцем. И живешь с ним. Бывает, что младенцы появляются на свет раньше положенного срока, и, само собой, это не может остаться вовсе без последствий. Однако младенцы растут. Наш организм способен на многое, нужно лишь дать ему время.

Тогда он мало что понял, а Одовецкая усмехнулась и продолжила:

– Вспомни… не так давно тебе тяжело было ходить. Ты быстро уставал. И эта привычка сидеть возникла потому, что, когда ты добирался до берега, на большее у тебя не оставалось сил. Ты садился, и мы отдыхали. Ты больше не устаешь, во всяком случае, не так сильно, но привычка осталась.

– И я… не умру?

Не то чтобы смерть пугала. Александр слабо представлял себе, что это такое, просто все вокруг шептались, глядели с жалостью, и даже фон Гроттер, старый учитель арифметики, стоило сослаться на здоровье, смягчался, но…

– Когда-нибудь умрешь, – Одовецкая поднялась. – Однако надеюсь, что случится это еще не скоро. Я уже говорила твоей матушке, что в моем здесь присутствии особой нужды нет. Твое сердце работает нормально, возможно, физически ты слабее сверстников, выглядишь много моложе и росту невысокого…

Это звучало обидно.

– Но все это поправимо. Правильное питание и умеренная физическая активность помогут…

Он запомнил.

И начал бегать по утрам. К косе и обратно. Нянюшки всполошились, а учителя единым фронтом выступили против Одовецкой, требуя прекратить этакое безобразие. Но княгиня лишь усмехнулась:

– Не делайте ребенка более больным, чем он есть…

Потом был матушкин приезд. И отец, который разглядывал Александра с некоторым, как показалось, удивлением.

Возвращение в Арсинор, показавшийся сперва волшебным, а после душным…

Ваше императорское высочество, так не подобает… Нельзя. Невместно. Никак не возможно.

Сети запретов, уложений и правил, в которых Александр задыхался. И боли, вернувшиеся вдруг. И Одовецкая, сделавшаяся мрачной.

– Вы уж решите, вам сын живым нужен или титулованным, – бросила она кому-то.

И море вернулось.

А с ним наставники, другие, более требовательные, но и… способные. И Александру понравилось учиться, однако о море он не забывал, и как только представилась возможность…

Ему не мешали.

То ли из опасений, что болезнь вернется, то ли просто привыкли, что он делает чего душа пожелает. Главное, что «Быстрый» с достоинством принял молодого офицера Александра Дышина.

Он увидел и край моря, и земли, и людей, эти земли населяющих. Он нырял в горячее море, касался теплого дна и каменных цветов, в которых прятались удивительные рыбы. Он плавал с акулами и заглядывался на касаток.

Чувствовал под ногами палубу китобоя. Выходил на сизые льды.

Море помнило. Хранило. И отпустило, когда пришло время.

– Я не сразу-то узнал, про Смуту-то… мы аккурат в Яшмовом заливе зимовали, ждали, когда по северу навигация откроется. Там-то тишина мертвая. После уж прошли проливом Ветров, выбрались по весне к Марсану. А тут новости… революция в Арсийской империи. Бунты. Низложение государя, – отец поднялся и, подойдя к окну, остановился подле него. Оперся могучими руками на подоконник, и показалось, что тот затрещит, прогнется, не выдержав весу монаршего. – Следом и о расстреле. Я поверить не мог долго, что оно так вышло, что Николаша допустил…

Его императорское величество стиснул кулак.

– Само собой, я велел собираться, благо были люди, знавшие, кто я. Да и бритты крепко перепугались. Одно дело – Смута, кого она обошла, а другое – революция, небось у них на островах тоже далеко не все довольны. Помогли перебраться через Капское море, пристать в Гармне… Там дальше уже проще. Связаться с нужными людьми, сложнее всего было убедить Вышняту, что я и вправду нашей крови. Нет, он знал, что цесаревич Александр не помер, как многие говорили, но вот знать – одно, а знакомым быть – другое. Ничего, сговорились, а там уже…